Яблоня, которую он видел ещё при входе в деревню, снова пригодилась — вскоре рюкзак ломился от яблок, фотографий с чрезмерной ретроспективой, тунца, тунца, тунца... ладно. Где-то здесь даже логисту из «Пятёрочки» стало бы не смешно. Пришлись ко двору и ножницы, с чьей помощью консервная открывалка лишилась своей привязи.
И, в пять часов двенадцать минут третьего июля, Кирилл отправился в путь. В новый и долгий путь на север, следуя за летящим над дорогой радужным шариком. Аио промчался мимо разросшихся газонов у сельского совета, через асфальт площади, и дальше по Советской, куда подросток ещё не забредал. Деревня продолжалась недолго: под ровный скрип педалей последние избы проносились мимо, оставляя по себе лишь горькую как пепел старых газет память. Повалившиеся частоколы, осевшие в траву плетни и сломавшиеся ставни оставались позади. Ветшающие хозяйства изнывали в дневной жаре, и не осталось трудолюбивых рук, чтобы подлатать размокшую дверь или вернуть курятнику крышу. Стаи бесхозных птиц слонялись по улицам, похожие на мобов из онлайн-игры, лишившейся игроков. Так и хотелось воткнуть в уши бусины наушников, пустив по волнам эфира синтезированную электронную дрожь.
Мальчик на велосипеде казался призраком. Всадником из книги Майн Рида, мчащимся в свою недостижимую Каса-дель-Корво. Графом с острова Монте-Кристо, танцующим на карнавале бесплотных масок у площади Сан-Марко. Аккордом из ненаписанной в то время мелодии Юрия Энтина — или обещанием, но уже из другой песни, которую спели «Death Cab for Cutie». Инди-рок вообще богат на метафоры. Пользуясь его лирическим арсеналом, можно выразить любую мысль, любую эмоцию. Вот только грусть, охватившая маленького Кирилла Прокофьева, мчалась рядом с ним как отражение в зимней воде, и не существовало слов и песен, которые могли бы объяснить трагическую красоту деревни Новогранской. Со всеми её алкоголиками и пчеловодами, со всеми «Москвичами» и старыми дачами. Не зная усталости, Кирилл просто нёсся по твёрдой земле, накручивая старой цепью ненасытные дюжины метров. И поднимаемый за колёсами велосипеда шлейф пыли на мгновение возвращал деревне то, что было утрачено в жаркий день третьего июля тысяча девятьсот восьмидесятого года.
Полупрозрачные фигуры, похожие на фантомы Аио, восставали в проёмах и дворах как зыбкие грёзы одинокого виолончелиста. Лишь доля мгновения была уготована им, но в растянувшийся от горизонта до горизонта миг два лета слились в одно. Кирилл гнал «Аист» через года и века, не оборачиваясь и прищурив глаза от бьющего слева солнца — а те, кто некогда жил здесь, таяли в беспощадно-прекрасном сиянии радуги.
Последние сараи и амбары исчезли среди рощ и полей, и вот Кирилл уже ехал по змеившейся через луга дорожке, сминая коленями высокий ковёр трав. На его спине вздрагивал кожаный ранец, в сетке перед рулём лежали сорванные в дорогу яблоки, и Присутствие Радуги становилось сильнее с каждой минутой. Аио уже не светился, он полыхал всеми цветами спектра, временами взгромождаясь между яблок наподобие фары. И чем дальше на север ехал Кирилл, тем гуще становился летний лес, подёрнутый всё той же солнечной завесой, не позволяющей различить ничего в его глубине. Вскоре из него вывернулась блестящая лента реки, и следующие полчаса пути пролегали вдоль её берегов, у которых кристально-чистая вода несла гребешки слабых волн. Временами серебристые дуги рыбок выстреливали над поверхностью, чтобы тут же юркнуть обратно. Иногда на глаза мальчика попадались бурлящие водопадики у больших камней или тихие заводи в окружении чинных собраний осоки.
В какой-то момент лес подступил ещё ближе к дороге, но и дорога превратилась из обычной земляной ленты в разбитую асфальтовую полосу. Пучки зелёной травы тут и там лезли сквозь трещины в асфальте, вынуждая Кирилла беречь шины и петлять среди них как заправский герой «Форсажа». На горизонте медленно проступала стройная тень кирпичной трубы.
И здесь… в этот самый момент, когда глаза Кирилла свыклись с расстоянием и смогли сфокусироваться на её тонком стержне, велосипед вильнул. Мальчик тут же вцепился в руль, не понимая, что сбило его с взятого ритма. Вроде бы, даже жара отступила, напуганная бьющим в лицо ветерком, но тогда…
Распахнутый зев фабричного пандуса…
Обветренные и загорелые руки Кирилла лежали на резиновых ручках руля. Ноги с некоторым усилием проворачивали педали, а ржавая цепь устало цеплялась за зубчики шестерёнок. Всё было в порядке.
Кирпичные массивы элеваторного цеха с уходящим в высоту переплетением балок, ферм и перекрытий — ржавых и потемневших от проведённых в безвременье лет…
Красные яблоки подпрыгивали в такт кочкам и выбоинам на асфальте. Аио нарезал круги вокруг велосипеда, рисуя в воздухе живописные спирали. Солнце медленно клонилось к западу, а река становилась шире. Всё было в порядке.
Уродливая глухая ограда с широкими створками ворот, украшенными красной звездой — смертоносной и острой как Юстинианова язва.
Впереди показался перекрёсток. Вернее, не перекрёсток даже, а разделение дороги на асфальтовую и земляную. Обе исчезали под сводами леса, но асфальтовая шла прямо, а земляная отворачивала вправо вместе с руслом реки. На железном столбе у перекрёстка ржавели две путеводные стрелки
Лагерь «Ясные зорьки» — направо.
Комбинат имени Крупской — прямо.
Кирилл затряс головой, но его сознание почему-то отказывалось тормозить на перекрёстке — оно мчалось вперёд, а навстречу накатывал гигантский бетонный призрак комбината, ощетинившийся пустыми окнами и провалами недостроенных цехов.
Велосипед снова вильнул, но слабеющие руки мальчика уже не могли удержать руль. Аио тревожно замельтешил над его головой.
Гулкое эхо носилось в тёмных коридорах, в забирающемся на самую высь лестничном колодце, в заболоченном коллекторе под заводским саркофагом. В кабинете без дверей и стёкол стоял стол. На голом бетонном полу. Ни ковров, ни портретов. Только стол… и стул.
И человек с лицом мертвеца, сидящий неестественно прямо. Мертвец в застёгнутом на все пуговицы кожаном пальто. Мертвец.
Мертвец, чьи глаза медленно открывались.