Олена, не отличавшаяся ни особой крепостью, ни выносливостью, совсем измоталась, исхудала - только из-под платков и мехового капюшона светлые глаза в пол-лица, окруженные коричневыми кругами, да нос вострый как у вороны. Она никак не могла приспособиться к холоду, хоть ели сытно и пером грелись. Как из надышанной ледяной избушки на холод обратно, да в сугробы - так знобить начинает да в сон клонит. Попомнила Олена, что Осьмуша рассказывал про свои мытарства в тундре; да и Всеслава поминала не раз. У самой холод в костях сидит, не отогреться ни днем, ни ночью. Ноги силой переставляет: десять шагов.. двадцать; еще десять; еще двадцать... и так долго-долго можно считать, оказывается. Перед глазами маячит что-то золотисто- рыжее, теплое - лицо греет, а зад все равно мерзнет... то ль волшебное перо, то ль солнышко заветное.
Да не только холод томит, и грязь, и теснота, и тяжелая одежда, и неудобство всякое. На душе много грязи наросло, дурноты, темнотищи всякой. Люди тоже... перед глазами идут и идут, бесконечной вереницей, маленькие, что мурашки. Все к солнышку тоже тянутся, всем охота ухватить поболе тепла и сытности. И все-то друг друга отпихнуть норовят, затолкать пониже - за место под солнышком. А и без солнышка - то просто за лишний кусок. Что с солнышком, что без солнышка. Новгородцы честные все глядят, в какой стороне кошель толще; родичи-муромчане детишками Ягу кормят, лишь бы самих не съели. Прасковья-Паленая тоже ни хуже, ни лучше других выглядит. Даже и княжич Павел - и тот не таким уж конченым злодеем выглядит. И так уж злодеями всех тоже не назовешь: люди одно слово, всем жить охота, кушать охота, чтоб детишки тоже кушали... У кого жемчуг мелкий, у кого щи жидкие. А порой и оттаивают сердцем, отзываются; не только о животе пекутся. Непостоянные. Слабые. Переменчивые. И жалко всех, и брезгливо как-то. А ей, лекарке, людьми брезговать нельзя. Надо их понимать... и прощать слабость их. Но разве можно прощать мерзость всякую, хоть живота ради, хоть корысти ради. Вот как это свести вместе - понимать, жалеть... и не прощать? Или - прощать, но не жалеть?
Олена знала, что Осьмушу тоже частенько посещали те же примерно мысли: что с ними делать, как с ними жить? Сама тоже небось не святая, у самой тоже мало ли всякого... трусости, жадности до всего, что не удержишь, а выронить тоже жалко; желание покрасоваться на пустом месте тоже присутствует.
И предавать она тоже... Может бросить, может предать. Сказала бы : не могу, а вот нет же. Вылазит оно. С собой тоже жить как-то надо... хорошо бы в мире с собою жить.
Вот чукчи эти тоже. Думала - чудища, ан люди. Жалко их тоже. Дикие совсем, живут от пожрать до опять пожрать. Умирают, дерясь за кусок. И пожалеть-то их нельзя, как бить-то их жалеючи? Олена сперва пыталась рассказать им, что олешков им пасти надобно, олешек - зверь хороший, смышленый, послушный. Ты его от волков береги, а он тебе послужит - и мясом, и шкурой, не без этого... Что под снегом ягодники спят, мшаники, ягельники. Вот солнышко вернется, еда будет однако, олешки сыты, и люди сыты, хорошо однако! Не понимают. Как сказать-то им, раз они человеческого языка не понимают? Вот украли ее, дураки; а зачем украли? Хотели, чтоб осталась с ними жить, сильной шаманкой была чтобы; а ей нельзя. Солнышко впереди. Так бы, может, осталась на годик-другой. Все бы рассказала - про олешков, про ягоды, про корешки тундровых трав. А нельзя. Солнышко ждет. Времени только на то, чтобы их убивать совсем.
А с Николкой-то, оно то же самое вышло. Прошло время - поняла, отчего позволила ему уйти. Не оттого, что не надобен ей оказался, прежняя любовь недолюбленная. Оттого, что недосуг было его выхаживать. Некогда. Так-то, было бы время, пристроила бы его в селе каком - коли саму не подняли бы на вилы вместе с ним - все за Ягу-кормилицу. Отпоила бы, отходила небось. Это душу ему надо было отогреть. А это дело долгое, чарами не поправишь. А ей недосуг - отогревать, да и... не врать же ему, если честно; не обижать лживыми надеждами. А еще одно, честно сказать если... неудобно даже. Она думала, что душа у ей щедрая, на всех хватит - согреть. Ан нет. Осталось у Олены души на Осьмушу одного. Сестрицыны штуки он выдержал - молодцом; думала, что его хуже скрутит. А вот как ступил в мерзлые земли - тут его, родимого, и сплющило. Настигла память - как друг друга ели, как его ели... Вылезла наверх мерзлая часть его души - та, что навеки осталась в ледяных тундрах . Олена как в первый раз схватилась за голову с воплем, увидев его лежащим со стрелой в горле, хоть и помила, что бессмертный... так у нее в сердце тоже словно ледяной комок поселился. Часто просыпалась она с криком, будя товарищей, потому что мерещился ей бурый череп с ледяными синими глазами; и тот череп наклонялся ней и говорил то ласковые, то жестокие слова. Боялась она, что Осьмуша ожесточится здесь - и грела его, и несла в руках, как младенца, и держала, и хранила, и слушала, и утешала. И все время кормила, кормила его собой, как Осьмуша ближних своих - душой своей; при нем и днем и ночью. И говорила с ним только о хорошем: а помнишь, как мы... а п омнишь, что тебе отец сказал: чтоб семеро по лавкам сидели? а знаешь, как мы заживем ладно? Ух какие я сады разведу, лучше муромских! да, и семеро по лавкам!
Так она сама себе поверила, и уже без усилия над собой улыбалась ему: все будет хорошо.
Так вот, отталкивая от себя и оставляя позади все, что мешало продвижению вперед и вперед, Олена шла и шла, шла и шла за солнышком вслед, делала что умела - лечила, домики ледяные строила... и уже на подходе к Кощееву граду поняла, что должен был думать царь Иван, когда он по-геройски ухлопал целый город живых людей, тысяч эдак шестьдесят. Это так утомил его долгий поход, что ничего он, должно быть, видел одну смерть Кощееву впереди. Одну цель, что впереди была. А по сторонам он и не смотрел, а то бы не дошел вовсе.
- Дядь Фока. Может, не надо? Давай уж все вместе. А то уж больно место гиблое, чтоб тебе в одиночку ходить. И ждать больно тяжко.