***
- Все будет хорошо.
- Мы придем на Север.
- И будет свет.
- И тепло.
- И из глазниц черепов чукчей прорастет зеленая трава.
Крутились мысли в бестолковой голове.
Маринка стряхнула с лезвия сабли кровь и вытерла его о мех парки еще теплого трупа. Теплым он будет очень недолго. Если кровь не вытереть, то она застынет. Красным льдом. Таким, как уже замерз у предыдущего тела. А так, все хорошо, все правильно. Кровь на льду не меняет цвета, сталь в крови остается сталью.
- Белый снег, красный лед. Или, красный лед, белый снег? Как красивей?
- Все будет хорошо.
- Их дети увидят солнышко.
- Счастливые.
- И сдохнут от голода в тепле.
- Если на клинке будет лед, он будет застревать в ножах.
- Это может помешать убить очередного чукчу.
- Они сильные.
- Но мы сильней. Мы же герои, нам не больно.
- А если чукча окажется сильней, то у меня есть пушка, ха-ха-ха. Сюрприз. Я же герой. У меня есть пушка, а у них, нет. Тьфу, не герой, героиня.
Мысли никак не кончаются, как и путь сквозь мглу. А что хрустит под ногами? Снег, лед или старые кости, наплевать. Только осторожно. А то слюна замерзает на лету.
***
А в кибитке тепло. И тесно. Все-таки до хрена народу. Восемь человек. Из которых только две умницы и красавицы, а остальные точно не красавицы, да и насчет ума, не все блещут. А еще нет возможности сходить в баню. Да что там, любой поход «до ветру» превращается в подвиг. Нужно себе ничего не отморозить, и чтоб не напали, и чтоб не убили. Но все равно, теснота хуже. День за днем смотреть в одни и те же мужественные морды. А самую мужественную не прижать к себе, не впиться губами в губы, не прижаться белым телом к телу. Не полюбиться, не помиловаться, только и остается в гляделки играть. Скучно.
- Грусть, тоска.
- Живых рубить, да кончились они, за спиной остались. В прошлом, считай в нигде.
- Мертвых жечь, еще скучней.
- Не гусляров, ни песенников, даже волки не воют. Нетути тута волков.
- Хорошо, что ноги думать не умеют. Шагают себе и шагают, когда задница устает в кибитке сидеть.
- Надо было еще гусли - самогуды достать, и ковер - самолет. Долетели бы с ветерком и с музыкой.
Хорошо мысли думать в первый раз. А когда новых уже нет? Одни и те же, да по кругу? Начинает казаться, что стоишь на месте. Идешь, но никуда не приходишь. Застряла, как муха в янтаре. Хотя, скорее, как в варенье. И начинаешь думать всякую ерунду:
- Почему я? Почему для тебя?
- Белое безумие, белое безмолвие.
- Быть как стебель, и быть как сталь.
- Нас не догонят.
- Вот кончиться все, и нарожаю Ваське кучу детей.
А когда жжешь мерзлого, другую ерунду думаешь:
- И движутся неживые, не ведая больше страха.
- А хорошо горим, душевно.
- Гори, гори ясно, чтобы не погасло.
- Он горел и горел, а однажды погас.
- Каждый костер, когда-то догорит.
А еще по дороге можно сочинять стихи:
«Значит, идти вперед, что еще остается.
Ненавистью и любовью, нам за дела воздается.
От мерзлой земли отрываясь, в небо идти на подъем.
Творить мечту и миры, в которые мы уйдем.
Люди горячей крови.
Люди, обреченные смерти.»
И твердить, себе, твердить, твердить:
- Все будет хорошо.
- Все будет хорошо.
- Все будет хорошо, мать вашу!
***
Маринка глядела на город холодными глазами. Не видела. Точнее видела старым. Когда все горело и рушилось. И до того. Где-то там был дом. Где она гостила. Юная и винная. Уже вкусившая чужой крови. А в соседнем дворце тосковала местная. Кощеитка или кощейка, как правильно? Красивая стервь. Тосковала от того, что ей нечего было хотеть. Маринка для нее была смешная и понаехавшая. Она была старше ее. Как-то они посмотрели друг другу в глаза. На следующий день Маринка, неожиданно для себя, сочинила стихи:
«Средь серебряных и стеклянных зеркал
Танцует она.
Женщина, колдунья, пророчица.
Снежная королева.
Умирающая, от одиночества».
А та ответила сонетом:
«На фоне темно-красного ковра.
Сидишь, поджавши ноги на диване.
И вышиваешь весело – небрежно.
В твоих руках проворная игла…»
И все-такое. Там было много. Но Маринка не запомнила.
Изысканная игра в чувства.
Бестрепетная игра в любовь.
Обреченная игра в жизнь.
А имя? Имя хотела, но не могла вспомнить. Память милосердно укрыла его. Не помню, значит, не было, да? Только вкус губ, что пахли полынью…
Когда все рухнуло, когда в бокале девки вдруг перестал отражаться солнечный свет, она не успела. Рвалась от одного рушащегося дома к другому. По-звериному, даже без надежды. Какая изощренная жестокость, убить мать, после дочерей. А их Бог отвернулся в сторону, как и всегда. Или, наоборот, жадно смотрел с небес, как на Содом и Гаммору. Смеялся ли он над гибелью царства Кощея, когда Маринка бежала от «я» к «ты»?! Дворец горел и наполовину уже развалился. Ворвалась. Стучите, и вам откроют, а если нет, всегда можно выбить дверь. Дым. Много дыма. Так, что в серебряных и стеклянных зеркалах не было отраженья. Кто ищет, находит. Маринка искала, и нашла. Обугленный труп. Вначале рухнувшая статуя Кощея придавила женщину и переломала ей ноги, а потом до нее добралось пламя. Сопутствующая потеря борьбы со злом. Девка смотрела, и не могла поверить. Просила, но никто не помог. Молила, но никто не отозвался. И душа застыла под коркою льда, раньше, чем волна холода пала на пожарища, распугивая воронов.
***
- Дошли,- сказала Маринка, встряхнула головой, прогоняя тени былого, и оскалилась. - Теперь, все будет хорошо.