Жалко было Фоке люд простой. Может и не понимал он всех тонкостей того, что творилось тут, да душой чуял. Бывает так, особенно в деревнях у женщин, что может и не ведают, а догадываются коль чего. Так и тать: губы поджал, носом шморгнул и пошел, голову понуро свесив.
К Василию подошел – саблю вернул.
– Я тут это... Вот. - глянул мимолетом в лицо, даже не пытаясь что увидеть, а просто так.
Отошел в сторону, о косяк оперся спиной. А потом сразу на Оленку посмотрел, вроде как вспомнил все что говорила она давеча. И как проняло его всего: не перепишешь даже кровью – так сказала ведунья лесная, вроде как. Как это так выходит? Да кровью только и переписать-то можно лишь! Вовремя сообразил, что многого наговорить может и отвернулся ото всех, брови хмуря. Вспомнил он разговор с Данькой, когда спрашивал его отрок о том, что же делать то с татем надобно, коли он герой такой. Отвечал тогда захмелевший Фока, что в петлю совать да на суку оставить и отвечал ведь тогда не ради красного словца аль удаль лихую показать. Говорил так, потому что так и считал: коли удумал в морду дать – не давайся диву, что в отместку кулак под нос сунули; решил у соседа коня увести – готовься увидеть как он из твоего стойла жеребца уводит, а уж коли кровь пустить удумал, то уж не серчай коли свою прольешь. Нельзя кровь простить, аль забыть, на то она и не водица.