На обвинения Павла Даньке было нечего ответить, а после признания того в содеянном отвечать стало уже и незачем. За передачей зеркальца-ловушки стояла такая душераздирающая история, что Данька во всём этом грандиозном плане отмщения играл роль лишь мелкого третьестепенного шурупчика, заменить который мог какой ещё угодно мальчик на побегушках. Забава могла и просто в палатах собственных это зеркальце найти, мало ли способов подложить его на видное место через подкупленную прислугу?
Обидно, конечно, на себе обман эдакий испытать, частью его побывав, но есть тут и польза ― раз именно через героев решила Злата «подарок» передать, значит, спешила, не готова была более долгим путём к мести идти, а значит, и сейчас искать себя не заставит, сама явится. Надо успеть подготовиться.
Данила отстранённо ужаснулся собственному спокойствию, заглянул под него и увидел полное внутреннее согласие со Златой, сочувствие ранам её, уже почти добровольное соучастие в деле её. Да он сейчас и сам будто бы инея мог на округу напустить, без мёрзлого витязя Всеслава. Стоило прикрыть глаза и представить перепуганную не за себя даже, за ребёнка своего, цыганку ― в тот страшный день. Как тащат её за волосы и тряпьё вниз по холодным ребристым ступеням дружинники молчаливые, как в запале молодецком давят сапогами смуглые её пальцы, голени, живот, как хрипло дышат они, не могучи или не желаючи остановиться, как обмякает без памяти окровавленное тело, которому уготована одна дорога наружу ― в телеге с отбросами, на бережок болотца дальнего, пищей для зверья, костями для безвременья! Это Павел-душегуб пускай себе врать продолжает про «тихонько задушили». Это он сам себе безвременья творец. Отец его. Воины их. Слуги их. Все они? Все они заслужили смерть и разорение?!
Так тоже становятся палачами, из одного только убеждения, что вот это конкретное зло ― не замолчать, не простить и не вытерпеть. Но палач ― плохой герой. Даже Всеслав за искупление борется, а не слепо бьёт врагов геройских. Палач воли не имеет, ему её цель подменяет, сперва конкретная, после ー любая схожая. Воля князя ― его воля. Воля Златы ― его воля. Красноречивых обвинителей много, обидчиков не меньше. И вскинься сейчас Данька против людей Полоцка, тем же палачом станет, каким для них Злата… уже стала. Чья воля ― её воля? Кощея? Нет. То воля слепой мести её, боли и озлобления.
― Моли Бога, вот перед ней моли, ― тихо прорычал Данька Павлу, на игуменью пальцем указывая, ― чтобы сам Господь тебя простил и Златину слепоту исцелил, чтобы помог прощение твоё принять и главное-бесценное твоё пощадить! Ты же у Златы дитя отнял, княжич! Дитя у матери! Думаешь, хватит ей смертей горожан сторонних и гридней безликих, думаешь поджогами бездумными насытится она?! Да и не заметит даже, пока до главного не дойдёт!
Данька выхватил нож, пружинисто подошёл к разбитому окну и отломал-отрезал от ставней годную, в палец толщиной и руку длиной, щепку. Развернулся круто и принялся не глядя стругать из неё длинный острый колышек.
ー Выбор твой княжич: либо добить её, спустя семь-то лет добить… либо покаяться и сразу к этому главному перейти… твоё дитя в обмен на её. Верю, не найдёшь сил добить её. Верю, сам ей колышек вручишь, то и она жизнь на него выкидышем не насадит. А ты веришь? Или всё-таки сам в тот подвал спустишься и следом за дитём саму мать добьёшь? А потом поднимешься, руки вымоешь и Забаву свою ими обнимешь?! Или думаешь, раз герои-солнцеходы здесь, то можно и собственного малодушия не бояться?! Мы за солнцем идём! Не за твоей смелостью, княжич! Злата на пути нашем встанет, придётся и её утихомирить, но тебе-то, тебе лично это как поможет?!
Сейчас он посмотрит на любовь свою, на вбежавшего отца-опору, на верного пса-богатыря... и решится до последнего полочанина защищать свою кровь и своё будущее.
Потом он взглянет в глаза глупому доверчивому юнцу, с кем так просто связать беду и на кого так легко свалить вину, и отчаянно замотает головой.
Тогда этот юнец его застрелит, как пить дать застрелит эдакого самовлюблённого скота.