Тяжело и грустно было слова отказа Даньке слышать, но в какой-то момент поймал он себя на мысли, что не тот образ к собеседнице цепляет, да и слова изрекаемые он искажает. Не как нарисованная Данькой в своем воображении священница говорила с ним Мирослава. Нет, было в ней что-то простое и близкое, словно незримая родственная связь. Данька впервые после ухода из Калуги понял, как тоскует по матери. Через силу и тоску вслушался он в слова игуменьи, покивал.
— С новой рукой-то я только помогал. Не дело мастеру при жизни от подмастерья цельное изделие собственной задумки принимать, пусть даже и однорукий он. А доспех он мне вон какой за полдня сделал!
Не без гордости заявив такое и подумав было, что и правда, не пропадёт же Казимир Завидович, раз такие вещи полуторами руками делать может, Данька всё же приуныл. Нехорошо это, говорят, унывать перед монахиней, да и вообще унывать. Кажется, даже в заповедях было, да только Данька и в церкви-то по сути и не был ни разу, в осознанном возрасте по крайней мере. В деревне их утопшей попа отродясь не бывало, какие ж попы посреди болота? А в городе он почти сразу в мастерскую Казимира и попал.
Странно и непривычно Даньке теперь было о Боге думать, его воле и силе... да и чешущийся комок на груди отвлекал. Подмастерье вытащил из-под рубахи свой почерневший и вечно забвенный крестик, повертел его в руках задумчиво и молвил:
— Да, что жертва, то правда. Казимир Завидович сам на то пошёл, а как я ему горшок с рукой показал, даже бровью не повёл, говорю же. Видать, пережил он уже это и дальше идёт. Значит, и мне также надо. Спасибо тебе, матушка.
Поколебавшись, Данька прильнул к Мирославе и быстро обнял её, хотя бы на мгновенье зарядившись спокойной светлой силой, коей веяло от священницы.
ー Поможешь руку захоронить? Я слов... правильных не знаю.