– А думать то чего тут? - тать выхватил нож и затряс им в воздухе перед собой, - там же каждого резать надобно, аки свинью! Р-раз и на нож! Взять хотя бы этого, боярского сынка! Слово скажет, как через губу плюет, а смотрит, смотрит-то как? - тать задрал подбородок и надул щеки, - А эта, матушка, тьфу! Все правильно, по заповедям, да разве человеку нормальному можно так жить вовсе? Нравится – возьми, кто слово поперек – язык долой, а ежели кто не по нраву, - Черный провел тупой кромкой ножа по горлу, - и делов то!
Захохотал Фока, подтверждая нрав свой разнузданный да злой, а у самого ноги разве что не подкашиваются. Вот покуда был там, вверху Хапилов, не так страшно и было блядословить. А с каждым мигом все ближе и ближе мясное лицо, как у хряка расплывшееся. Все гуще пот по лбу у Черного катится, вроде работой тяжелой занят, а не языком ляпает. Одна мысль на задворках трепыхается: "Хоть бы успели, родимые! Хоть бы выжили, да кинулись сюда, ирода изводить!"
– А гусляр? Ну прямо воротит: и то знает, и это, хоть спроси, а хоть и не спрашивай, все одно баять будет! Я таких вообще терпеть не могу! А немец тот наоборот, как воды в рот набрал, хоть сказал бы чего – так нет же! Все глазками по сторонам, все сам с собой, себе на уме, а по роже видно – считает всех нас дикарями, мол у них, там, по-другому все, по правильному! - Фока чуть ли не задыхался от мерзости, что нес, а передыхать нельзя было, раз уж начал. - Но самые гнилые, так это дева черная да этот, морозный-деревянный, Всеслав из Варандея. - тать перевел дыхание, да сам чуть не задохнулся от вони, что от Хапилова пахнуло – совсем близко спустился душегуб, вровень с лицом Фоки, - Им был дан шанс. Самим... - он снова задрал голову, закрутил подбородком, мол и вообразить сложно, не то что вымолвить имя роковое, - Дык делай же дело, режь, забирай у слабых, изводи дураков под корень! А они... неблагодарные, предали... Уж коли дал слово верности – держи! Вот бы мне кто дал такой шанс, а господин Хапилов?