Пребывать в оцепенении было спокойнее, чем быть здесь всеми мыслями. Идти за главарем, по сторонам если и смотреть, то внутрь себя увиденное не пускать, а мыслям, которые изнутри приходят, не давать на свет разума вылезти окончательно. гнать откуда пожаловали. В-общем, не быть Лелиславом насколько это возможно.
Но уж как Василий сказал символами заняться, так и это шаткое оцепенение трещинами пошло. Будто и хочешь заснуть, а не получается. Чтение-то оно мысли подхлестывает.
Не отрываясь от книги, в которой разбирал письмена, Лелислав заговорил:
-- Я-то перерисую, дело нехитрое. А ты ничего больше не хочешь спросить, командир? Вот к примеру: вроде как сотрем рисунки -- его (кивок) оттуда выбросить должно, потому как он не мертвый. А нас, следом, поверим. А если его там в бою убьют, мы там не застрянем навеки? Потому что коли так -- так не ему Гияра прикрывать надо, а нам всем -- его, даже Гияру. Или вот, задуматься: ты, вроде, предлагал Мясника не убивать, а вроде как договориться, что он Хана Бекета к жизни вернет, за то мы его отпустим. По твоему плану действуем? Коли так -- то объясни подробнее: что да как мы там делаем. Потому что там, может статься, времени совет держать не будет. Да и просто, кто что делает, узнать бы не мешало поподробнее, воеводушка ты наш, чай не на пьянку собираемся.
Гусляр уже извлек из своих пожитков кисточку и склянку с сажей, писать незнакомое -- дело не быстрое, разговору такая работа не помеха.