Первое, что подумала матушка Мирослава, когда Кот-Баюн когти свои в Ивана запустил, что сон это все. Так неправдоподобно взорвалась кошачья голова, так нелепо отлетело в сторону тело Поундса, и так ярко заалела кровь кошачья и кровь человеческая. Вздохнула игуменья судорожно, и с этим вздохом пришло осознание случившейся трагедии. Рот ее открылся в немом крике, но голос так и не прорвался. Слышала она, как Фока говорит словно сквозь воду. Видела остальных - как в хороводе пролетали мимо лица, пока шатающейся поступью шла матушка к телу погибшего. А рядом Василий лежал... но знала Мирослава, что жив еще. А также знала, что воскрешать мертвых было ей не дано. Коли б билось сердце Иванушки, могла бы попытаться, но теперь... А что если бьется неслышно? Что если теплится? Быстрее монахиня пошла да и упала, пыль вздымая, рядом.
- Свет ты наш Иванушка, - прошептала губами пересохшими да голову на грудь тому положила, в крови пачкая.
И плакать хочется, а слез нет. Все выплаканы были еще давно над другим Иваном. И вот опять. И на той же земле. Как злая шутка.
Нет, не бьется сердце молодое. В груди женщины стон копится да никак не выходит. Ах, лучше б вышел. Лучше б слезами умыться, да сорвать с себя апостольник и волосы рвать. По сердцу был ей сэр Поундс больше всех. Кров, пищу, коня и дорогу делили они, беседы вели тихие, за одно дело болели. И казалось уже, что смерть обходит их стороной, а нет... Рукой дрожащей Мирослава по щеке еще теплой нежно провела, прошептала что-то едва слышно и на глаза ладонь положила.
- Пусть земля тебе будет пухом, друг мой, - немного окрепшим голосом промолвила и к Василию повернулась. И тут медлить нельзя было. Надобно княжича в чувства привести, да раны его осмотреть и исцелить.