Глянул тать что творится: один Василий упал навзничь, да токмо не от раны, а от того, что пулькой стрельнул, а оно обратно шатнуло. Видать затылком приложился, но до свадьбы заживет, коли грудь шевелится, то пустое. Остальные хоть и помяты, да вроде живы. А дальше...
В тот миг, когда когти булатные меж ребер Поундса прошли, почуял Фока, что вроде как и его лапа призрачная пронзила когтями. Хватанул пятернёй рубаху на груди, авось лапу ту остановил, потому как сил нет боли сдержать. Да нечего нет там, то внутри болит. В глазах защемило, а в горле ком стал, слова в голове крутятся, а выйти не могут. И так больно стало, так яро в груди защемило от того, что видел Черный как собрата губят, что дрогнул телом весь.
– Да чтож-ж! Да я тя курва! - стоит Черный, кулаки сжимает да разжимает, а нечего делать-то.
Б-бум! Гулко в уши ударило, тихо вокруг сделалось как-то. Ванятко-гляди всю работу-то и переделал, да оторвал коту поганую голову, аки петуху. Тело отбросило, вроде как тряпье непотребное. Смотрит Черный, а грудь не вздымается – глаза в небо уставились и замерли. Вот и все.
Сколько дорог истоптали вместе? Сколько каши съели – то не ведомо, а ведомо то, что считал Поундус Фоку человеком, не рванью сволочной. А тать Ивана – братом, хоть и племени басурманского.
Подошел к телу, носом шмыгая, присел рядышком. Шуйцу на грудь положил, чуть кровью пальцы испачкал. Вроде и плакать хочется, а нечем. Вышли слёзы все, аль высохли, неведомо. Капюшон откинул с лица охотника за нечистью и в глаза посмотрел.
– Хватит тебе лик скрывать, сослужил работу тяжёлую, отдыхай теперича. А мы уж дальше будем идти, ты не думай, дело начатое завершим и скоро-таки солнышко отыщим. Не зазря голову сложил ты. Отдыхай, братец, - по глазам провел и замолчал.
Серьезен ликом тать стал – глаза в щелки обернулись. Никогда прежде таким Фока не был, завсегда душу исцелял-выхаживал смехом аль рыданием. А тут вроде как зарубка осталась, никак не всковырнуть, не смыть. Куда бы ни пошел, что бы не делал дальше, а все одно помнить будет. В один миг на дюжину лет постарел Фока. Морщинки под глазами залягли, да не от смеха веселого, а от печали.