На такое подозрение Данька уже смолчать не мог, но и вместо достойного ответа получилось разве что огрызнуться:
- Сам ты людоед.
Воевать взглядами свирепыми с настоящим воином мальчишке, впрочем, не улыбалось, и он быстро скосился на девицу, дескать, она ведь тоже что-то говорила, вот мол я в её сторону и смотрю теперь. А что ей-то ответишь? И всё-таки выдавил сквозь зубы, что-то в глазах прозрачных уловив решительное:
- Руку принёс. Учителя руку.
И тут как прорвало его, и навзрыд, и в припадок, даже топнул отчаянно в сторону зверья и руками с оружием зажатым всплеснул:
- Кисть всего-то лишь! Что вам-тварям с неё! На один укус, и тем подавитесь! И крови там почти нет, вышла кровь-то, запеклась! Повод что ли нужен? В человеке-то живом поди крови больше, а ну как на сук напорюсь, что, тут как тут будете? А может и пособить надумаете? А чего ж тогда сучья ждать, сами не самцы что ль, охотиться не приучены?! Я вам-псинам покажу охоту, вот это видали?! Я вам не дичь, а рука эта не падаль! Моя рука, моя!
У него по щекам катились злые слёзы. У него перед лицом мотался в грозных жестах заряженный пистоль. Не мог Данила поверить в несправедливость эдакую, что сейчас его как в подворотне какой разуют да с карманами навыворот и следом башмака на заднице домой отправят. Что убить и сожрать могут, почему-то забыл вдруг, вылетело из головы, в которой один только образ сейчас и метался: однорукий Казимир Завидович от лже-скомороха обороняется и сам вскоре гибнет, и на Даньку не оборачивается, и слова ему дурного не шепчет, будто крест на подмастерье полоумном поставил, разочаровавшись с концами.