Устала матушка Мирослава, как есть устала. Лицо ее, сохранившее красоту да не тронутое пока морщинами осунулось, под глазами тени залегли. То ли бой с чудищем озерным тяжело ей дался, то ли уморилась душа от непрерывного потока диковинок и чудес неслыханных. Не удивляло ее больше ничего - ни Леший, ни Хранитель. Не трогали переживания княжича и гусляра. Одно лишь чувство прорезалось на мгновение, еще когда только тронулись с поляны выжженной - это зависть белая к Маринке, что в реке ледяной искупалась, да слизь и пыль забот с себя смыла. Мысль мелькнула греховная: "Я всего только женщина... В меру сильная, в меру стойкая и уж совсем не премудрая. Мне быть хоть на мгновенье забыться. Радости предаться." И так жалко себя стало, что чуть не расплакалась монахиня, но в миг собралась она, все чувства свои расстроенные в кулак взяла и отшвырнула прочь. Никто и не заметил слез предательских, что в глазах заблестели. А когда шла за всеми, да когда под кроной Мирового дерева поднималась, про себя приговаривала: "Слабость это, прости Господи, человеческая, женская. Прости меня дуру грешную..."
Хранителю Мирослава низко поклонилась, аки перед царем. Все же, если послушать, получается он прародитель всего. Странно... Если с его уст история записывается, если по его велению рождаются новые ее вехи, появляются и исчезают люди, то не подобен ли он Богу? Дума эта самой Мирославе не по вкусу пришлась, брови к переносице сошлись, да так и сидела дальше хмурая, слушала рассказ Кота. А от рассказа этого легче не становилось. Да и не рассчитывала она особо на это, но еще немного и наступит предел ее возможностей, предел самообладания. И он наступил. Как только Хранитель про миры другие заговорил, про ось земную, перевернулось что-то внутри матушки, похолодело.
- Это, что же получается? - не выдержала она. - Коли миров бесчисленное множество, то и Богов тоже? Отчего в священном писании ничего про то не говорится? Господь Бог Всемогущий создал наш мир, а остальные кто же?