Тонкие пальцы морфия оказались куда цепче, чем думал Саманта. Пока мимо мелькали джунгли, а тело подпрыгивало вместе с кузовом джипа на ухабах, все было еще более-менее нормально. Ну что такого странного, в том, что морпех ведет внутренний диалог с наркотой? Однако, когда джип остановился и под ногами оказалась твердая земля, реальность дала толстую морфиновую трещину.
Он был дома. Точнее, стоял у дома, весь такой из себя невьебенный солдат — в руках ствол, на ногах армейские берцы и вьетнамское дерьмо, в камуфляже и с дырой в башке, замотанной бинтами. Ветеран пришел с войны, открывайте двери. Дикость и неуместность собственного вида здесь, на родной улице, ошеломляли, и в то же время Сэмми чувствовал, что так надо, что он нужен именно здесь, и именно такой. Выбитые окна и разбросанные вещи не сразу бросились в глаза, однако когда он их заметил, руки сами собой крепче сжали винтовку. Здесь что-то произошло, причем не только в его доме, но и у соседей, и сейчас кто-то, ответственный за беспорядок, ответит по полной программе военно-полевого трибунала. Встать, Сэм-судья пришел!
Он стоял на месте, настороженно оглядываясь, пока вдруг не услышал конское ржание и топот копыт. В первую очередь в голову полезли ковбои, фильмов с которыми Саманта пересмотрел в детстве. Он уставился на угол дома соседской девчонки, на которую вместе с остальными ровесниками мужского (и, возможно, некоторых — женского: движение хиппи с их "фри лав" набирало все больше оборотов) пускал слюни в пубертатных снах. Но оттуда выскочили не ковбои, и даже не отряд размалеванных индейцев, а вполне серьезно настроенный отряд кавалерии.
От бравого крика офицера хотелось то ли заплакать от счастья, то ли блевать от перенасыщенности киноштампов. Но прежде, чем Саманта успел по всей форме ответить, гадая, чего это кавалерист не обращает никакого внимания на морпеха, опередившего его на столетие по уровню экипировки, офицер умчался вместе с отрядом, скрывшись в клубах пыли. Сэм машинально глянул себе под ноги и...
Дикая боль охватила его. Ног не было, и всего остального тела тоже не было. Было лишь дерево, грубый толстый брус, слегка ошкуренный и покрытый оливой для защиты от дождя и гниения, и как в этом дереве, которое теперь заменяло ему тело, помещалось столько боли, понять было решительно невозможно. Сэм задохнулся, поняв, что ему больше нечем дышать, и попытался закричать — но кричать с почтовым ящиком вместо головы тоже сложновато. От боли Саманта зажмурился, только через мгновение сообразив, что технически глаз у него тоже быть не должно.
Открыв глаза, он понял, что боль отступила, но на ее смену пришел животный страх. Он снова был собой, но стоял не на земле, а на лезвии огромной бритвы, и надпись на ней отчетливо указывала на вьетнамское происхождение. Лам О Виет Нам. Как лягушка проквакала. Было жутко страшно, но ничего не происходило — столетия летели вперед, как минуты. Сэм уже подумал было, что ему суждено умереть здесь от старости, а не от страха, как вдруг появилась рука, которая взяла бритву за ручку. Огромная, бесконечная, волосатая, грязная желтокожая рука.
Сэм оскалился. Уж теперь-то он точно знал, что делать.
— Давай, сука. Сюда, блядь, подходи. А хотя лучше стой на месте. Подожди чуток, сейчас я подойду. Только не дергайся. Стой, блядь, и не шевелись, я сказал. Я иду, тварь.
Он двинулся вперед, к рукояти, с трудом балансируя на лезвии. Любое неверное движение могло закончиться падением — в бесконечную темноту, или на бритвенную остроту, и не важно, что из этого было хуже. Ведь Сэм не собирался падать, он собирался добраться до руки, а по ней — до глотки ее обладателя, и его речь, толкаемая больше самому себе сбивчивым шепотом, переходящим то в рык, то в речитатив, походила на молитву, или боевой клич, или что-то еще. Ему предстоял долгий и трудный поход, но морская пехота не сдается, мать вашу!