Скрипит Дитя Севера вековечным дубом, выталкивая слова из пещеры, что заменяет ему пасть. Он пришел, чтобы вкусить крови, и не хочет насыщаться словами или обещаниями.
Шинта смотрит.
Нет на его лице больше ни ухмылки, ни злости, ни решимости. Окаменела кожа, застыли чуть расширенные глаза, узревшие Тьму по ту сторону встречного взгляда духа. Впрочем, на лице Шинты нет ни страха, ни отчаяния. Он смотрит на сверкание глаз твари так, как мог бы смотреть на огонь — задумчиво и чуть отрешенно.
Ведь в душе Шинты шевельнулось нечто похуже страха.
Сомнение.
А что, если ты ровня им?
Что, если твоя ярость — не дар свыше, а лишь дремлющее до поры безумие? Что, если твой путь — это не дары богов, а лишь слепое везенье? Что, если истории про твое рождение, про колдунов, про божий промысел и про твои многочисленные смерти — лишь сказки, в которые ты сам поверил?
Что, если в тебе нет ничего особенного?
И если ты сейчас тоже умрешь, разорванный надвое, как Эмин — никто и не вспомнит.
С глухим хрустом отходит наваждение. Удар за ударом — втягиваются щупальца Тьмы обратно, незримо вминаются под обухом секиры. Гарм работает сосредоточенно и старательно, и в действии его есть что-то умиротворяющее.
Шинта закрывает глаза, чувствуя, как продираются веки по пересохшим зрачкам. Стоит долгую секунду, отгородившись от мира. Разлепляет враз налившиеся усталостью веки, чтобы поймать тусклый — еще живой? — свет в уцелевшем глазу лесного духа.
Нет.
Это ложь. Наваждение.
Он пройдет по своему пути.
И все не зря.
Вдох. Воздух горький, как отвар полыни.