Н-да, врут, безбожно врут все эти британские ученые, проверенные исследователи и вся их братия, когда утверждают, что будто-бы женщины от природы куда гибче мужчин. По крайней мере, в своем старом теле Денис в два счета выполнил бы намеченный маневр, а тут… сустав заболел, кровать заскрипела, кое-что новоприобретенное уперлось вовсе не туда, куда следовало и пришлось несчастному попаданцу вместо того, чтоб прикидываться просыпающейся нимфой изображать из себя жертву невообразимого разврата, пойманную на горячем – сиречь снова прятаться за ставшим уже почти родным одеялком и сверкать из-за него большущими глазищами. Ну, по крайней мере, Ден надеялся, что у этого тела имеются большущие глазищи и оно умеет ими сверкать, иначе сцена получалась совсем уж похабной.
Между тем заглянувшая в комнату женщина Денису неожиданно понравилась, несмотря на то, что ее приход сулил еще больше проблем. Возможно, тут сыграло то, что Ирина Михайловна чем-то напоминала его собственную маму, а может то, что Денис был с ней, в принципе, согласен – если у этих двух эротоманов имелась отдельно живущая родственница и они не догадались сплавить к ней дочурку перед тем, как уходить в загул – то они какие-то странные. Самому Гришину, например, изрядно помешало бы, если б в самый пикантный момент их с Леночкой уединения в дверь начал скрестись перепуганный ребенок, не понимающий, что это случилось с мамочкой.
Но наперекор доводам разума, откуда-то из самых глубин воспетого профессором Зигмундом ид, поднималось в Денисе чувство противоречия. В конце концов, какого черта? Что, небо на землю грохнется, если ребенок утром забежит в родительскую комнату и, о ужас, увидит валяющуюся на полу, а не развешанную в шкафу одежку? Ох, горе-то какое. А мелкоячеистые чулки дочка даже не опознает как какой-то запретный или постыдный предмет гардероба – мала еще. Оставалась, конечно, еще проблема стонов, скрипов, смешков и прочей светомузыки, но неужели же неведомая Оля и ее Эдик об этом не подумали? В конце концов то, что наручники, кажется, были недостаточно пушистыми, чтоб в комплекте с ними шел кляп еще не означало, что этого самого кляпа тут не было.
От свернувших куда-то совсем не туда мыслей Дениса отвлекли голоса за дверью. Обычная история – теща шпыняет зятя, а тот по мере сил отбивается, но эта перебранка новоявленных родственничков произвела на Гришина странно успокаивающее воздействие. Но не успел еще молодой человек задуматься, а по какому, собственно, поводу дитё должно сидеть в своей комнате, вместо того, чтоб свободно перемещаться по квартире и добывать себе какой-нибудь йогурт на завтрак, как его ушей достигло нечто кощунственное. Кощунственное настолько, что материнские инстинкты неведомо куда запропавшей Ольги как-то вдруг и сразу пробудились и дружно взвыли о совершеннейшей недопустимости подобного поворота событий. Денис набрал побольше воздуха в легкие и гаркнул:
- На какой еще приставке?! Никакой приставки до завтрака!
Ну, то есть как гаркнул – попытался. Его новое тело для таких экзерсисов было явно неприспособленно, и получившийся в итоге крик был ни чуточки не грозным, а где-то даже и жалобным. Отлично понимая, что подобного внушения будет совершенно недостаточно и через несколько минут ему сообщат, невинно хлопая глазами, что, мол, папа разрешил, Ден попытался закрепить начатое.
- Дарья, ты слышишь меня? Увижу, что ты подходила к приставке – отберу и… и… - Денис слегка запнулся, подбирая соответствующее наказание – и не отдам, пока ты всю Илиаду, от корки до корки, не прочитаешь и не объяснишь папе, что Парис, как честный человек, должен был сделать с яблоком и почему поругались Ахилл и Агамемнон!
Угроза, по меркам самого Гришина была так себе, средненькой. В свое время историю Троянской войны он проглотил в один присест, но для девочки разбираться во всех этих кораблях, вождях, боевых колесницах и прочих осадных премудростей явно будет не очень интересно. Но Илиада – это же классика, и прочитать ее в любом случае необходимо, а тут и повод такой шикарный есть.
А между тем упомянутый папаша уже приближался к его комнате и Денису вдруг стало очень-очень страшно. Так страшно, что если б не проклятые наручники, то впору было бежать прятаться в ванной и изображать легкое несварение желудка. «Вот войдет он сейчас, и что я ему скажу? Извини, козел незнакомый, то есть милый, ни хрена я не Оля, а вполне себе даже Денис, так что немедленно развяжи меня, извращенец? А он что скажет или сделает? И если узнает, и… вообще?» - размышлял молодой человек, с тоской прислушиваясь к звучащим похоронным маршем шагам. В конце концов, не вынеся таких переживаний, Денис трусливо накрылся одеялом с головой, высунув наружу только правую руку с красноречиво поблескивающим браслетом наручников.