Уве молчал.
Молчал, когда его привели в себя после страшного удара перевертыша. Не проронил и слова, когда ведьмы-хатраны волшбой сращивали поломанные рёбра и латали разорванные внутренности. Подкрепился остатками провизии с пира так же беззвучно, если не считать хищного хруста костей, перемалываемых крепкими зубами: погрузившись в себя, парень даже кушал рассеяно, что вообще-то ему было несвойственно - обычно он питался очень сосредоточенно, вкладывая в процесс всю душу.
Рот открыл, только на расспросы Рулы отвечая, да и то откликался все больше односложно. Так ему к словам своих более велеречивых сверстников добавить было особо нечего. Не мысли же свои хатране излагать? Тем более, мысли эти он сам еще не до конца выдумал, а то, что роилось в голове, не желая пока устаканиваться, он бы все равно не осилил внятно изложить на словах.
Собственно именно размышления обо всем приключившемся этим странным, самым насыщенным в его жизни днем, Уве и был поглощен с головой. Произошло слишком уж много разного и нового - и за неделю не осмыслишь. А делать выводы на скорую руку Толстый не умел и не любил. Принятое решение или сделанный вывод он вообще считал побочным продуктом размышлений, каковые парень рассматривал процессом, ценным самим по себе.
Ночь он встретил на берегу озера, вставши на колени, положив свой изрядный огузок на пятки, а ладони - на бедра, и невидящим взглядом буравя горизонт. Вообще, если бы не расширенные в сумерках зрачки посреди глазного белка, можно было бы подумать, что Уве каким-то невероятным образом развернул глаза в противоположную сторону, и созерцает внутренности собственного черепа - настолько парень погрузился в себя.
Рассвет застал молодого человека в той же позе.
Собрался Толстый быстро. Все его имущество и так умещалось в походный рюкзак, а другого ему и не надо было. Взял только у добрых людей новой ладной одёжки - поизносился что-то в лесах, да и вообще про запас, чтобы на себе стираное не сушить. Оно, конечно, организм закаляет, но в дальней дороге может некстати прийтись такое упражнение. А ещё, зная пристрастия сироты, сердобольные Танирские женщины, раньше не раз бранившие Уве ненасытной утробой, норовили сунуть отправляющемуся на непростое дело герою гостинец - кто пирог, кто круг колбасы, кто сот медовых... Уве, широкая душа, никому не отказал, так что его видавший виды вещмешок сделался чуть ли не круглее брюха своего обладателя.
Ну а прощаться Уве было не с кем. И незачем.
Ведь отбытие семерки молодых людей из родной деревни не было ни началом чего-то, ни концом.
А всего лишь еще одной бусиной на бесконечной нити четок бытия.