Кёдзи Омоммори, Моридзуки
Годзаэмон поднатужился и выковырял достаточно большой камень из земли. Это был обработанный валун. На нем крестьяне даже что-то нацарапали — понял самурай в последний момент. Но время читать давно прошло. Хрясь! Тяжелого камня, уроненного на плоскость катаны, должно было хватить - мечи так хрупки и нежны.
И хватило.
С мелодичным звоном клинок переломился. Внешне ничего не изменилось: камень и два осколка меча, два осколка души ронина, остались на земле. Кожей Кёдзи и Годзаэмон почувствовали неуловимое изменение в ночном воздухе. Цукомогами меча оставил эту жизнь, и теперь должен был ждать весны прежде чем бог-создатель даст ему какую-нибудь новую монструозную форму: призрака или ночного охотника. На другое рассчитывать не приходилось: так далеко Старший брат был от постижения прощения и Нирваны! Его потусторонний вой, слышный ушам колдуна, раздался над Минами и влился в рой нестройных голосов, витавших над котлом смерти, в который превратилась деревенька.
Годзаэмону было проще, он попрощался с Кёдзи и пошел за синей бабочкой. Она слабо мерцала в темноте, помахивая крыльями, и указывала на север. Путь шел через туман, но самурай не торопился в него войти.
Рио Кохеку - 嫌い
Позволь рассказать тебе кое-что о ненависти.
Если слово “ненависть” написать на каждом камне Одинокой горы, на каждой пряди дороги из Ишу в Ямато, это не передаст и толики жгучего ослепляющего отвращения, которую я ощущаю по отношению к людям. К вам. К тебе. Ненавижу. Ненавижу!
Вы, люди, выдернули меня из Ёми, и ввергли в эту темноту, в холод, в медлительную статичность вашего жалкого мироздания. В голод и жажду. Да, жажду! И я принялся пить, вытягивать, поглощать, наполнять себя жизненными соками. Пока вокруг не осталось никого. Никого, кроме тебя. И теперь ты, Рио Кохеку, в моей душной утробе, в моем смрадном чреве, в моих переполненных надутых кишках.
Ненавижу!