- В любую минуту, когда Вы этого пожелаете, Рёусин-сама, - ответил Кёдзи. - Желаю Вам скорой победы.
О чем будет разговор? - сердце прорицателя слегка кольнуло тревогой - и тут же забыло. Пусть себе идут и побеждают, покрытые прахом и кровью. Сейчас: Айюна лежала на руках Кёдзи как незнакомая земля – надежно защищенная от него своим бесчувствием и в то же время такая беззащитная и безответная, что ему казалось, она только и ждет, чтобы он разбудил ее лаской, вся полная того же тайного влечения, которое он много лет питал к ней.
…Когда Кёдзи появился в Хиджияме и увидел эту женщину, он словно узнал в ней что-то смутно знакомое и словно забытое – может быть, еще один лик красоты, встреченный им на тропинках этого печального мира? Что для него было оправданием скудной на радость жизни? Лишь женская красота, пение птиц на рассвете и летящие в небе облака… Айюну в Хиджияме желали многие, и, наверное, она так привыкла к чувственной вуали восхищения и вожделения, окутывавшей ее, как алый шелк, что еще один обожатель ее бы не смутил, а лишь позабавил бы, наверное. Она принадлежала даймё, но Кёдзи знал, что в годы его легкомысленной юности это его не остановило бы, а лишь раззадорило, заставило бы добиваться ее благосклонности, пусть бы ценой жизни. Он запретил себе желать эту женщину, разве что во сне… над снами он был не властен. Может, это в нем с годами заговорили осторожность и благоразумие? Влюбился – попал в беду и погиб, с меня довольно, сказал он себе; юдзё в веселых домах Ишу вполне недурны, но никаких чувств отныне. Может, то был голос гордости и уязвленного самолюбия – не стоит ему унижаться перед красавицей, теперь, когда он больше не могущественный и прекрасный повелитель духов, ей под стать, а ссутулившийся невзрачный человечек? Или его удерживал страх, он боялся - не гнева князя, а того, что она брезгливо отшатнется от него, поверженного в прах, ставшего тенью самого себя? Так ли это было или иначе, но Айюна была для Кёдзи потаенным цветком запертого сада, и он любовался ею издали, каждый раз томясь и опуская глаза в пол при встрече.
Но Хиджиямы больше не было, не было больше и даймё. Среди этой мокрой травы были только он и Айюна – невозможно близкая, отделенная от Кёдзи только мокрой юкатой и остатками его собственного замешательства. Острое, как ожог, вожделение неотвратимо овладевало им, лишало рассудка. Овладеть ею прямо сейчас – как это было бы нечестно по отношению к ней! И оторваться уже невозможно, поздно! Кёдзи склонился над Айюной, на ее белой шее билась голубая жилка, и там трепетал видимый только ему золотой мотылек… Кёдзи подался вперед и припал к этому мотыльку губами, поймал его, чтоб он от него не улетел.