Пожимает Джеймс плечами. И к своему делу в кресле возвращается. Выходишь на улицу. Уже знакомым маршрутом двигаешься к себе. Ёкает сердце, но, в этот раз, проходишь мимо гостиной без задержки. Идёшь по дому. Бьётся болью жилка на виске. Поток образов. Воспоминаний. Столовая. Вы. Смеётесь. Обед. Выходной. Улыбается девятилетняя Эмма. Чмокаешь в щёчку её прекрасную мать. Лестница. Твоя подвёрнутая, замотанная эластичным бинтом нога. Две недели дивана, заботы, утренней любви и вечернего счастья - шахматной доски и дочки, с интересом слушающей твои нехитрые истории, рассказывающей что-то своё, бесконечно далёкое, понятное лишь девочкам-подросткам. Спальня. Джессика в полупрозрачном пеньюаре восседает на белых простынях. Улыбается тебе и, ухватив за узел галстука, тянет на себя. "Иди сюда, глупышка!" - говорит. Нет. Всё пыль. Ей покрыт и обеденный стол, и лестница, и деревянная, почему-то перевёрнутая, приставленная торцом к стене кровать. Развеивается наваждение. Ты уже не теряешь сознание, не слабеешь в коленях. Ты помнишь всё - всё, что хочешь помнить. И то, что предпочёл бы забыть. Дверь гардероба распахнута. Вещи - твои и её, разбросаны по полу. Платья, что обнажали плечи. Юбки, что легко соскальзывали по бархату кожи. Что странно: нет белья. Зато джинсов, курток, свитеров - набор. Есть даже классический костюм. Всё грязное. Кое-что рваное. Мятое. Здесь явно кто-то был. Что-то искал. Что-то забрал.
Несколько позже, стоишь под обжигающими струями ледяной воды. Упираешься ладонью в кафельную стену, закрываешь глаза, трёшь себя мочалкой, до боли, до крови. Память - въедливей могильной земли. Уж лучше так, чем думать. Смываешь мыло. Без особого интереса отмечаешь, что царапины мазохизма на глазах исчезают без следа. И выходишь. Полотенце, данное Баттерзом, висит на стене. Стопка почищенной от пыли одежды ждёт тебя на стуле возле ванны. Ныряешь в тёплый, впитывающий влагу кусок ткани.