Отрывок «Новые тушены»:
«Есть время, которое течет точно так же неумолимо, как и неумолимо брошенное вверх летит вниз. Кажется, еще вчера ты был молод, полон сил и весь так мягок и неопределен, а уже сегодня ты со значением подволакиваешь ногу, на которую так неудачно упал, и смотришь по сторонам взглядом побеленных весков, шелковых панталон и мази от чесотки. А скоро к ним прибавятся примочки от подагры и тогда вообще хоть сразу себе место на кладбище занимай. Потому что годы твои истекли стремительно, река жизни пронесла перед тобой в виде картинок из площадного райка всю твою жизнь, и лихой диавол-раешник хитро подмигивает тебе тысячью глаз: ну как, понравилось? Желаешь повторить, парень?
Во дни бурлящего года парень часто стоял перед окном, глядя вниз и наблюдая шумную улицу столичной окраины. Отпущенная борода беспечно отрастала, а взгляд делался все более удрученным и задумчивым. Хотя еда теперь не составляла такую проблему, как раньше, вместе с разрешением дефицита разрешился и завораживающий вкус многих блюд. И платье теперь можно менять не раз в месяц, как бывало раньше, а всего лишь единожды в две недели. Неужто не прогресс? Да, и значительный.
За соседним столом сидел Кошье. Кошье тяжко вздыхал, перечитывая свои заметки, отдавая их в печать со стойкостью кулачного бойца, которому сотни раз давали по морде, но который опять и опять встает, чтобы челюсть полирнул еще один кулак судьбы. А еще Кошье сильно пьет, и у него болят зубы, но к дантисту обратиться не решается. И трудно поставить ему это в вину.
А вот Гезенг. Хитрый полунемец, глазки которого глядят на все, а видят только грязное белье, причем, почему-то, натянутое прямо на голову. На этом лежат едкие фельетоны, и чем едче будет слово, тем лучше. В прошлом месяце его даже побили – один молодой живописец, в прошлом офицер инфантерии, потерявший ногу при странных обстоятельствах и теперь опирающийся на длинный костыль – как Гезенг по нему прошелся, как разодрал!
Или Мэри. Старуха, сутки напролет подтирающая, вымитающая, оттаскивающая и загребающая. Грудь маленькая, как у подростка, зато руки жилистые, словно у горняка, и зад плотный, как кирпич.
И вот стоит наш парень, смотрит вниз, а внизу шевеление. Нищие просят милостыню. А вот работяги. И целый день их руки что-нибудь вертят, подправляя, а глаза лихорадочно всматриваются в работу. И работа в конце концов идет у них не так, а куда быстрее, чем раньше. И до самого вечера, забывшись в своем труде, изувеченные и нищие, они работают. Ради чего? Не затем ли, чтобы мы тут чиркали тонкие заметки по поводу новой подвязки очередной любовницы которого по счету царедворца? Ну разве не мерзко?
- Гез, у меня затык, - жалуется Кошье. – Ни слова не получается. Что за напасть!
Гезенг отрывается от своей статьи, тонкие пальцы выстукивают по столешнице.
- Бывает, - он-то с утра как сел писать, так все и пишет, и пишет… благо, бумаги под рукой достаточно.
- Вот всегда ты так, - жалуется Кошье. – Никогда слово доброго не скажешь.
- А тебе не слово доброе нужно. А уставиться и писать, - полунемец поводил рукой в воздухе, словно хотел начертать там слово. Почему-то не получилось. Хорошо еще на кончике пера нет чернил, а то бы…
- Ах, Гез, ах… - Косье глядит на Летонтена. – Что вы там к окну пристыли, молодой человек? Вы тут писать будете, или как?
Парень вздрагивает, даже втягивает голову в плечи. В последнее время спать получается не так много, так что днем мысли в голове путаются, наскакивают одна на другую, пока не начинают лететь кубарем вниз, но миом бумаги.
- Надеюсь, что не или как, - отвечает Летонтен. Садится за свой стол.
- Скоро в масоны-то подадитесь? – спросил Косье. Полунемец задумался о чем-то, затем взял со стола страницу и скомкал.
- Не мешало бы, - сказал Летонтен, и в груди его поднялась небольшая волна радости, вызванная давним посланием от Мирабо. «И к чему тут трепетать? Они говорят о великой Франции, но что такое для великой Франции невеликий человек? Не видят его… Никто, наверное, так и не видит, хотя все об нем говорят… Чудовищные лицемеры…»
- А почему не хотите в масоны? – Косье оглядывается по сторонам, хотя кроме Летонтена и полунемца слушать его никто не станет. Даже относительно терпимый Дюронн более по необходимости, чем с интересом совал нос в его работы. – Подумайте, сокровеннейшее знание! Вы в курсе, что сам Король… с нами?
Последнее произнесено с экстатической гордостью.
«Хуже характеристики не придумать,» - подумал парень., а вслух сказал:
- Тогда нет сомнения, что скоро вы проведаете все тайны вселенной.
Пора было все-таки написать про слишком низкую оплату труда у жестянщиков, про недоступные арендные платы, и главное – бедственное положение городских низов. Пора. Почему раненые солдаты имеют право на свой Дом (и то половина народу в нему с хлеба на воду перебивается), а какой-нибудь отморозивший себе пальцы кузнец должен рассчитывать только на себя? Писал парень, а чувствовал: никому дела до бед простого человека нету. Если и вспоминают, то только чтоб, беспрерывно потрясая своими заклинаниями про его интересы, еще глубже прочертить ров своей линии, вести свою политику, и неважно, будет лучше или хуже людям.
И зачем что-то писать? Все итак видно…
В редакции было тихо, покойной и светло. Но стоило выйти на улицу, окунуться в пучину городской жизни, как становилось темно, сурово, невыдержанно.
Весной ветер принес частицы пепла, сабельные удары и чадящие дымом выстрелы ружей из Марселя. Значит, народ потихоньку пробуждался. Значит, надо было как можно скорее встать с ним плечом к плечу…
По вечерам глубокий пафос митингов подхватывал самые широкие слои, бросая их волны биться в исступлении то там, то здесь. Захватывал он и парня, который мелькал на всех, узнавая новое и новое. Ораторы говорили, и многие были вполне искренне, в других чувствовался угар момента и лукавства, но все они на что-то сердились. Воистину, тяжело было тогда не сердиться.
- Парламент! – надрывался попик в порванной рясе, с раскрасневшимся лицом. – Паламент все решит! Мы будем…
- И что вы будете? – спрашивает у него парень. – Что будете-то?
- Мы установим свою волю над всей страной! И снова станем великими, как прежде?
- А мне что от твоего величия? В карман я его себе суну? Или детей накормлю? – детей у Летонтена не водилось, а перед женщинами он испытывал не совсем понятный ему самому трепет.
- Это возмутительно! Антипатриотично!
- Ну так прекрасно, - Летонтен вышел из толпы, встав рядом с попиком. Спор толстого с тонким. – Величие страны – это когда вон там, - кивок куда-то в сторону роскошных вилл царедворцев. – Много, а у нас - мало.
«Какого черта я тут делаю? А если что выйдет?»
Летонтен обвел взглядом смотревший на него народ. Тут были плотники, в фертуках и кепках, смолящие грубые самодельные трубки. Ткачи, с посеревшей от красок кожей, с исколотыми руками. Прачки, у которых все тело пропиталось щелочью, отчего покрылось шелухой… И десятки тех, кому не станет лучше. Это точно.
«Вот что я тут делаю.»
- Но парламент даст…
- Ничего он не даст. Вельможи переедут в новые здания и станут называться по-другому, но все-таки будут вельможами. А у нас так и будут драть по три, четыре, а то и пять шкур. Нет. – уверенно парень качает головой, слишком даже уверенно. – Не нужен нам никакой парламент.
- А что же? Короля не ограничивать? – спрашивает попик.
- Самим всем управлять, - отвечает парень.
- Как же это?
- А так: пусть сами решаем, что нам делать и как. И сами потом съедаем, тратим на себя же. И нет над нами никаких королей или министров… или парламентов.
Это было в Сен-Антуанском предместье, когда остатки снега все еще сиротливо жались к домам и все еще стояла стужа.
А потом откуда-то с соседней улицы донеслись вопли. Хотевший что-то сказать попик осекся, да и парень забыл, куда хотел поворачивать мысль.
Выстрелы. Крики.
- Братцы… Что-то делается! – ахает тощая девка, торгующая корзинами.
Стихийный митинг срывается со своего места и несется по направлению к выстрелам…
Как такое забыть потом? Раньше парень просыпался по ночам от криков больной матери, бывало – от голода или нестерпимого зуда в руках, мол, садись да пиши скорее. А тут… Страшный трепет охватил душу парня. Да и всех. И вот стаскивают на землю дородного конника люди-муравьи, и разве что зубами не рвут. Повсюду кровь. Повсюду трупы. Вот офицер, расфуфыренный в пух и прах и напыщенный, как стадо индюков, длинной саблей сносит головы и руки направо и налево, а вместо лица у него маска ненависти. Стреляют и подходят все новые и новые колонны солдатни, их топот заглушает и выстрелы, и крики. Относят в сторону раненых и уже мертвых. Вот зажимает лицо один из гвардейцев, а кто же его лупит об стенку дома головой? Не тот ли ратовавший за парламент попик в драной рясе? А вот он же, еще более краснолицый , чем раньше, уже обмотал вокруг шеи другого солдата медную цепь своего креста, и воет сотней демонов ада.
- Падаль! Скоты! Вы же народ бьете, народ! – кричит старик с торчащей лопатой бороденкой, и лупит клюкой по лошади кавалериста. Та на дыбы – и оба копыта прямо по лицу старика. Он больше не шевелится…
Вскоре солдаты почувствовали вкус к бойне. На узких улочках течет все больше крови. И звучат звериным лаем команды офицеров-кровопийц, повернувших штыки и ружья против народа. И воет от ярости народ, которому пулей затыкают глотку. Солдатня врывается в дома, разбивая стекла и прорубая двери. Кругом грабеж и насилие. Режут всех: детей, стариков, женщин, кто под руку подвернется. В ответ летят камни, но что они против пуль?
И вот парень лицом к лицу с солдатами. Рассеялась вдруг толпа, а он почему-то устоял. Не столяр, не плотник и даже не лудильщик какой-нибудь. Кажется, это не те стрелки и рубаки, которые побили стольких. Молодые бледные лица, руки сведены судорогами. Парню трусливо до кончиков волос, но отойти с дороги он не может.
- Прекратите, - он указывает на ребенка, голова которого пробита, и кровь течет. Ребенок жмется к ногам парня, словно тот правда может его защитить.
И в этот момент что-то происходит. Солдаты смотрят на дитя, переглядываются.
- Что оробели? – кричит офицер. – Бей нехристя. По нем ж видна, шта нехристь. Бей его!
И один из солдат сует штык прямо в спину офицера. А потом второй, третий, четвертый… офицер пытается защищаться, но его сбивают с ног, продолжая колоть и молотить по вскинутым рукам прикладами.
Как парень оказался в своей каморке? Одежду пришлось снять и спрятать в сундук, потому что ее покрывала кровь. Руки дрожали и пальцы не слушались, но он писал. Писал, и писал, и писал. Сразу же: две статьи, и почти половину книги. Как такое успеть за один день? Непонятно. Выложив последнее за новую одежду, парень отнес статьи в газету. Люди должны знать о бесчинствах власти в Сент-Антуан.