- Я не хооо, - привычно затянула Маша, собираясь отказаться от щей, но мама перебила:
- Будет, будет, - и вручила дочке ломоть хлеба.
Девочка сначала вяло ковырялась в тарелке, кроша туда хлеб мелкими кусочками и перемешивая всё в однородную кашу серо-зелёного цвета. Потом - после маминого упрекающего взгляда - с тоской взялась за ложку и потихоньку начала сёрбать, слушая страшную историю бабушки Вили.
И опять они про бога зачем-то вспомнили. Бабушка Виля-то всегда, чуть что, его вспоминала. И в церковь ходила в платочке, и иконы повесила, и свечки там всякие. Однажды Маша потихоньку такую свечку взяла, пока бабушка в магазин ходила, крутила её, нюхала - странно пахнет. Дома мама таких не держала, только ароматические или обыкновенные. Ароматические они зажигали вечером, когда читали или смотрели телик и пили чай. А обыкновенные - когда свет отключался. Конечно, Маше захотелось посмотреть - а как горит эта свеча. Спички зажигать девочка умела - мама её специально учила пользоваться плитой. Ничего интересного - горит слабенько, только воск течёт быстро - на стол накапало и стаканчик залило. Стаканчик и стол Маша отскоблила вилкой, свечку потихоньку задула и в мусорку выкинула. Бабушка и не заметила, только принюхивалась: "Что у нас сгорело?" - "Ничего, ба", - и огромные честные глаза нараспашку.
Все эти разговоры, что ведёт бабушка, про бога, про иконы, про заповеди - скучные. И так понятно, что надо вести себя хорошо, а про бога Маша особенно не задумывалась и церковь не любила. Несколько раз бабушка Виля таскала её с собой - там пели заунывно, что-то говорили, Маша быстро устала, начала хныкать, бабушка начала шикать на нее и потом ещё долго читала нудные нотации. А мамочка - нет, ничего такого не говорит. "Не хочу забивать ребенку голову", - отвечала она бабушке Виле, когда они спорили про это. - Вырастет - сама решит".
Маша для себя вывод сделала, что бог, наверное, есть, но совсем не такой, как считает бабушка Виля. Какой он - девочка не знала, да и не особенно часто про это задумывалась. Гораздо интереснее думать про домовых, ведьм и фей, и вызывать в лагере Пиковую Даму или духов. У них тогда почти получилось, и блюдце завертелось, и маятник закачался, только пришел Ким Аркадьевич, включил свет и выставил всех в коридор и устроил им райскую жизнь. Сто приседаний с подушками, сто отжиманий, сто раз по коридору гусиным шагом. Наутро они на тренировке еле ноги таскали.
Маша потихоньку хлебала щи - и даже не заметила, как тарелка опустела.
- Вот умничка, - мама встрепала ей волосы и снова вернулась к разговору с пра.
А когда пра сказала то слово, Маша даже уши прижала, боясь поднять глаза. Ей почему-то стало стыдно, будто это она сказала. Вот странно - когда мальчишки в классе матюками ругаются - ей не стыдно, ей как-то всё равно. Она даже сама года два назад что-то такое сказала при маме, ещё в первом классе. Нечаянно вырвалось. Девочка уже не помнит, что она ляпнула. Кажется, "блять"... Но выволочку, которую ей тогда устроила мамочка, она хорошо запомнила. А тут - надо же - "пусть привыкает". Привыкать Маша не хотела, по крайней мере повторять эти слова.
И как-то незаметно время пролетело, и мамочка засобиралась уезжать.
Ужасный момент. Всё время Маша знала, что мама уедет, а сама она тут останется. Но это было как-то далеко. А теперь мамочка берёт сумку, обувается, обнимает дочку, наставления последние. И Маше сразу стало горько, и слёзы сами побежали, потекли по щекам, по носу, закапали в тарелку. А ведь она собиралась не плакать.
Мамочка, конечно, обнимала её, и целовала в мокрый нос и в зарёванные глаза, и обещала звонить и скучать, и даже письмо написать, и Маша тоже письма писать обещала, но слёзы всё капали и капали, а мамочка шутила:
- Когда ты плачешь - у тебя глаза синие-синие, как море, - и Маша смеялась, но всё равно плакала.
Но как ты не плачь, а время, когда мама уходит уже точно совсем, всё равно наступает. И Маша ещё помахала ей в окошко, и услышала, как хлопнула калитка и потом горько-горько вздохнула.
Вот что теперь делать?
Она постояла ещё у окна, утёрла нос ладошкой и повернулась к пра. "Бабушкой" назвать её язык не поворачивался.
- Зоя Афанасьевна, - ещё хриплым от слез голосом. Девочке вдруг захотелось поднять руку, как на уроке. - А куда положить вещи?