Сон накатился на тебя влажным и теплым одеялом, и так же неожиданно откатился, приоткрывая нагую несправедливость реальной жизни - ты совершенно гол и безоружен, но хуже всего то, что мир, пока ты спал, успел встать на голову, и люди в нём - а люди это, надо сказать, очень страшные, огромные, в железо и шкуры закованные с ног до головы - стоят так же на своих головах, подпирая небо.
А всё потому, что верёвка, до жжения впившаяся в твои щиколотки, держит тебя на высоте двух Гобсов над землей, а внизу - толстые корни старого дерева.
И еще внизу люди, такие же, как и ты - только мертвые. Прибитые копьями, с отрубленными руками и головами, частично раздетые или же совсем-совсем нагие, как простолюдины, особливо те, которых ты помнил в числе фицеров - тех разлохматили до самых штанов.
Ты бы и сам, если б в городе был, не отказался бы от позолоченной шапки с перьями.
Но ты не в городе.
Здоровенный, с кривою рожей, изрытой шрамами уродливыми мужик с длиннющей бородищей, заткнув большие пальцы за пояс, говорит, плюясь сквозь дырки между зубов, и все его слушают, и кто-то хохочет, а кто-то улюлюкает.
А ты не понимаешь ни слова из сказанного, и только слышишь всхлипывание, и, голову чуть приподняв, видишь, что ты такой, подвешенный, не один: на соседней ветке висят еще двое бедолаг и один из них, ни дать ни взять, на волынке сыграть, угадай-ка, кто?
А там сам главный саржант Горм, почти голый, вся рожа в крови, тот самый саржант Горм, кто заставлял тебя ползать по грязи, когда ты не понимал приказа, пока остальные надрывались, хохотали во всю глотку, глядя на твои страдания.
Тот самый Горм, злой Горм, опасный, в два раза тебя крупнее и сильнее, висел вверх ногами и плакал.
Как его вообще выдерживает эта ветка?
По правую руку от Горма - какой-то мужик, кого ты вроде как и в глаза-то не видел. Он плотно сжал губы, лицо покраснело. Измазанный в крови и грязи, он, видимо, успел столкнуться с врагом, но из этого ничего хорошего не вышло.
- Ты говорри. Умиррай или свободу берри, а, сёррманн?
- Лучше умереть свободным, - сказал мужик, едва разлепив губы, - чем танцевать под дудку Хорса-Еретика. Славься Импер.. - его патриотическую речь грубо прервало брошенное копье, пронзившее его насквозь в районе крестца и прибившее извивающееся в предсмертной агонии, обливающееся кровью тело к вековечному древу.
- Грайт, - говорит уродливый, кивнув тому, что бросил копье, и тот отвечает кивком. Многие одобрительно улюлюкают.
- Ты! - он тыкает пальцем в Горма, и Горм кричит:
- Свободу! Свободу!
Толпа вооруженных до зубов мужиков взрывается хохотом, видать, от того, с каким тоном саржант имперского легиона отвечает - он кричит хуже женщины, его голос срывается в тонкий визг.
Уродливый, однако, не поведя и мускулом своего изувеченного лица, кивает, и слышен только стук топора - миг, и Горм, сорвавшись с ветки, как переспелое яблоко падает на землю, и слышно глухое "тум" и ответный ему стон. Громила ставит ногу на спину саржанту, плачущему от боли, унижения и страха, и разрезает путы на руках и ногах коротким ножом.
И он рычит на Горма на своём наречии, и Горм моргает, не понимая.
А потом уродливый повторяет, но уже на сааме:
- Беги, - и саржант Горм, вскочив на ноги, бросается наутек, и толпа смеющихся бородатых солдат расступается, дав ему проход, но что-то говорит тебе.
Что-то, чему ты всю жизнь учился на улице. Какой-то скрипучий, противный, но до дрожи убедительный и правдивый голосок где-то внутри твоей черепушки подсказывает: он не убежит далеко.
Теперь ты остался один. Мужик, прибитый копьем, стих, и ты видишь, как кровь, словно тягучий красный сок бежит по его бледному телу, стекает струйкой вкруг растянутых в агонии губ с крепко сжатой челюстью и срывается с кончика носа.
- Ты, - он говорит тебе, этот уродливый бородатый незнакомец.
- Свободу или умиррай?