Феари любила воду, хотя страшно боялась болот. Уж слишком навязчиво ей рассказывали о пропавших детях. А поскольку приукрашивать факты кикиморами родители не любили, Феари еще с малолетства знала, как неминуемо затягивает трясина зазевавшихся путников. Не какая-то злая болотная ведьма, а та самая зелено-бурая топь.
Но сейчас ей снилось не болото, а чистая как слеза вода. И она купалась в ней, от души разгребая теплую воду руками, то ныряя, то снова выныривая. Все глубже и глубже позволяла себе погружаться в темную глубину девушка, сверкая янтарными волосами в бликах солнечных лучей, проникавших под воду. Там, на глубине, ее ждала прохлада и какая-то таинственная тишина.
А потом ей стало страшно. В памяти неприятно всплыли воспоминания о болоте, о трясине, которая тянет на дно, медленно, но с завидным упорством. Топь. Она чувствовала что-то страшное там, на дне. Чувствовала неотвратимость происходящего, чувствовала холодный мрак, поднимавшийся с глубины. Со всех сил Феари принялась грести вверх, к свету, к теплу, к солнцу. Ей нужен был воздух, ей нужен был глоток свежего воздуха. И она стремилась выбраться из воды, но так отчаянно далеко от нее была эта прозрачная поверхность, соединенная с воздушным пространством. Так далеко. И Феари с отчаянным упорством гребла к ней, чувствуя, что все больше и больше опускается вниз, что все сильнее стынут ноги. Вот-вот дно поднимется к ней. Вот-вот она потеряет свет.
Страх все сильнее сжимал грудь. Боль, мучительно острая и бессердечная, наполняла ее плечо, руку и грудь, заставляя морщиться и, кажется, даже плакать. Под водой не разберешь. И вдруг будто крик полоснул ее ухо. Она пробудилась. Рывком, отчаянно, с всхлипом. Села, пытаясь отдышаться, пытаясь поверить, что может дышать, что воздух теперь не где-то там, а вокруг, рядом, в ней. Замерзшие ноги, то ли от страха, то ли от сна поджала под себя, чтобы согреть, чувствуя как все еще колотится сердце в груди, чувствуя, как все еще краем сознания тонет в этой неминуемой встрече с погибелью.
Дрожащая, выползла наружу, увидела наглого Ричарда, выпихнувшего больного из-под навеса, и даже простила его за это, и даже захотела поцеловать. А потом просто дала затрещину, пожелав тем самым доброго утра и направилась к Мел, о чем-то говорившей с Ульрихом.
- Мне такой дикий сон снился. По-моему я теперь вообще спать не буду.