— Месье Жак... — шевалье тяжело привалился к стене у окна, бессильно уронив руки. — Ах, месье Жак, простите... простите меня. Месье Жак...
Не лицемерием ли было теперешнее сострадание? Вглядываясь в глубины омута, который не осмелился бы назвать душой, Аделард видел в тёмных водах признание: он знал, кого убивает. Если не выбор среди дверей, то ужас, с которым пытался оттолкнуть его умирающий человек, показал ему ответ. Ещё до того, как прочёл его в ледяном свете луны, Аделард из Вивье знал, чью грудь пронзил его нож. Тот, кто выстрелил из арбалета, из последних сил хотел уползти прочь — кто мог поступить так, кроме трактирщика, пред стражей и людьми освидетельствовавшего его, Аделарда, смерть?
Теперь рыцарь стоял над телом мертвеца, погружённый в немую вражду с самим собой. Водоворот мыслей тянул его на дно, и в мускулах не находилось силы, чтобы ослабить хватку цепей совести. О чём он думал, шепча слова извинений? Стремился выкупить грех, потряхивая духовной мошною подобно меняле, бегущему из Храма? Повергнуть хотел себя пред толпою, предаться в руки палачей как апостол Петрос из Вифсаиды? Где найти теперь ту гору Фавор, на которой вновь улыбнётся месье Жак, вновь затеплит свечу и проводит к комнатам с видом на ворота Бордель?
Кровь текла по губам. Она дразнила рассудок, напоминая о том, что ничья воля не двигала им, ничей голос не навевал дурные посулы. Аделард сам избрал казнь и избрал свою жертву. Теперь блаженство забвения в оплывшем как воск гробу мнилось Тореадору не худшей юдолью. Как назвать теперь те часы, что он провёл, робко высматривая путь внутрь, пугая конюха и глупо пытаясь дознаться до правды? Игрой ли? Блажью? Рыцарь не знал, зачем он делал так, если одним ударом жестоко отчеркнул последнюю попытку с миром оставить трактир. Укрыв лицо в ладонях, Аделард беззвучно плакал навзрыд — и стоило успокоению возникнуть в утешительной дали, как вновь бросались из мрака картины: вот хозяин, добродушно бормоча, восходит по лестнице; а вот спешит на крик конюшего, а вот, должно быть, отдаёт повеления к завтрашнему утру — ты, де, снеси воды, а ты стой судомойкою. А потом сверкнул нож. А потом...
А потом...
Давясь слезами, Аделард заставлял себя видеть это «потом». Он открывал дверь в комнату снова и снова; снова и снова хлопал арбалетный замок, снова свистела стрела и шёл в дело нож. Снова и снова. Опять... и опять... и опять... Рыцарь не мог забыть содеянное и отодвинуть хозяйскую смерть в дальние закрома памяти. Он не мог. Он просто не мог. К собственному ужасу Аделард понял, что неспособен прогнуться под весом даже собственной вины — он оказался слишком силён для этого. Гроб, то жуткое видение из кошмаров Патриархов, не сломил его волю. Дубина огромного франка, переломившая и щит, и державшую его руку, не смогла убить. Даже Константинополь, город принцев и воров, не смог вытравить из статного царедворца того воина, что шёл в первых рядах армии Конрада Старшего. И вина сполна отомстила ему за эту стойкость, врезаясь в него как дубовый брус тарана — в изуродованные осадой врата. Отвращение к себе накрыло его с головой, но сквозь слёзы и ослепительную ничтожность своего деяния Аделард вдруг вспомнил сцену, давно похороненную в безымянной могиле — там, где кости отца нашли бесславный и грязный приют.
В отблесках камина, пред которым разлёгся шкурою огромный чёрный медведь, юноша-Аделард скрючился над шахматным столиком, где в незатейливой композиции застыли фигуры. Из выставленных башен в его обороне осталась только одна. Пехотный ряд прорядился втрое против былого, и деревянный конь уже валялся близ доски, сбитый оземь. Вот исполинская тень накрыла стол, и Аделард вскинул глаза.
— Всё ломается, — произнёс тогда Модест из Вивье, габаритами не уступающий гигантскому носителю шкуры у очага. — Твоя оборона сломана, как будет сломан любой.
— Сломан любой... — шептал Аделард из комнаты, размазывая по лицу кровь, ещё несущую невоспроизводимый словами живых отпечаток трактирщика.
— Тебя никому не довелось одолеть, отец, — возражал Аделард из прошлого, с непониманием водя взглядом над доской. — Ни франку, ни народу из лесов, ни италийцу, ни римлянину.
Месье Жак равнодушно смотрел в потолок. Там, за небесным бархатом ночи, рождались и гасли звёздные острова...
— Всё ломается, — повторил Модест. — Это неизбежность, не шанс.
— Всё ломается... — повторил Аделард.
Иногда ему хотелось сломаться. Рухнуть под напором волн, и пусть терзания тащат его, куда захотят. Пусть отвращение скорее пройдёт над ним. Ведь рыбаки из земель норманнов пережидают шторма, почему он не переждёт этот шторм? Где-нибудь там, вдали от оков совести, от сознания ужасов, что творил и творит, не в силах одолеть себя? Просто... небольшой компромисс. Договор, соглашение. Без ущерба для чести и совести. Надо просто закрыть глаза. Всего один разок. Всего один трактирщик. Да завтра его место займёт сын или ещё какой деверь, больно уж жирный насест занял месье Жак. Поди и убийцу искать не станут — зачем далеко ходить? Эвон, напротив трактир стоит, куда второй месяц как одна чернь хаживает. Знамо дело, кто лихого человека подговорил. Таким образом всё уладится само собой, и не будет никаких терзаний, никаких лишних мыслей, и слёз — позора мужчины — не будет тоже.
Аделард отнял руки от лица и заговорил на греческом:
— Не прощайте меня, месье Жак. Я убил вас не как врага, взял вашу душу не в бою. Я убил вас как неравного, и оружие в вашей руке не сравнится даже со мной безоружным. Примите моё извинение, но не прощайте меня. Я знаю свой грех. Когда я, рыцарь Аделард из города Вивье, найду достойного соперника, месье Жак, я сражу его, как сразил сотню воинов — ибо так гласит легенда обо мне. Я отдам ту победу в вашу честь, Жак-Парижанин. А теперь подите прочь из моей памяти, ибо ждёт меня дело превыше сих тревог.
Аделард снял с уборного закутка потрёпанную занавесь и повесил её на дверь, закрыв щели меж досок. К порогу он подоткнул покрывало с кровати, а само тело, чтобы кровь не пролилась в этаж ниже, переместил на спальное место. Только затем, обезопасив себя от лишних проблесков света, Аделард затеплил свечу и начал тщательный осмотр комнат трактирщика — если живым тот не дал ответ, даст мёртвым. Сундучок под кроватью, лишнее дно в платяном шкафу, вспоротый ножом матрас — то не новость ни для вора, ни для опытного разорителя чужих жилищ.
Если письмо ещё в этой комнате, был уверен Аделард, он найдёт его.