Солнце взошло и опустилось над холмами, опоясавшими город Париж. Закат освещал густые виноградники, водопадами зелёных лоз бегущие по склонам Святой Женевьевы. Контрастными тенями он нарисовал острые шпили церкви в небе над Марсовым Холмом, который знают ныне как Холм Мучеников. Алые лучи касались замшелых стен многочисленных аббатств, притаившихся в долине Сены — одного, возведённого над форумом античной империи, и другого — кенотафа в память о человеке, которого мир запомнил как Святого из Сарагосы.
Вторя грустной красоте момента, с колокольни монастыря Сен-Виктор заплакал колокол.
С часом вечерней молитвы бронзовая гладь реки налилась ржавым отсветом. Майский ветер швырял вдоль улиц пыль, в которой путались стаи галдящих кур, раскормленные свиньи и не менее раскормленные графы. В гвалте правобережного рынка слышались стук больших колёс, хлопанье пышных ковров из самой Хойсалы и лай собак, пытающихся заткнуть друг друга не хуже крикливых глашатаев. Лавочники и мальчишки, бесправные шлюхи и ещё более бесправные серфы, чьи сеньоры никогда не окажутся вассалом нужного вассала — лица сливались в масштабный уличный маскарад, где рванина соседствовала с мантией, а почерневшие от грязи ноги — с кюлотами тонкой выделки. Никакая мистерия не повторила бы столь фантасмагорического, оглушительного, масштабного смешения почти двадцати тысяч человек. Липкий вечер был свидетелем и оммажу, данному блестящими от жирного сала губами, и торопливому бормотанию во мрачно-торжественном клире собора, где взгляд пресвитера похабно скользит среди светлеющих в молитве лиц. Город, заключённый в кольце по-уродливому прекрасных стен, кипел. К биению его чёрного сердца со всех концов долины тянулись редкие цепочки телег, путников и ослов, гружёных плетёными корзинами или тюками из больно трущего их шкуры джута. Город сплетал души и жизни в паутину пиров, долгов и наложенных именем Церкви сервитутов. Так жил Париж, черпая соки жизни отовсюду: из спазмов холеры, зародившейся в поганых ямах. Из безумных видений архиепископа Монфорта, узревшего непроизносимую истину в пустоте среди звёзд. Из храпа лудильщика в комнате-мастерской и скрипящих вёсел контрабандиста. Пока в сумерках холмов одни за другими гасли россыпи огней, означающие коммуны и деревушки, на углах парижских домов разгорались факелы, а хмурые стражники с дурными зубами налегали на поворотные механизмы ворот. И занавес низких туч клубился в небе над головой.
Город берёг свою ночь.
Но могут ли дубовый засов, надёжный замок, щит телохранителя уберечь от ночей, что таятся внутри?
С последними ударами колоколов в дальнем монастыре Аделард из города Вивье открыл глаза. Привиделось рыцарю, что фантомная вереница дней отделила «вчера» от нового «сегодня». Столь многое произошло, столь многое укрылось в туманах памяти! Руки Аделарда зашарили по смятой постели. В торпорном сне к нему вновь приходил Босфор. Острозубые скалы Золотого Рога вспарывали чёрную массу воды, и в ней, среди волн, вставали лица то греческого мудреца, то юноши и девушки, то Филиппа и даже месье Жана, поднимающего на весах тесный гроб, текущий с блюдца как свечной воск. Ощутимо вздрогнув, шевалье распрямился во весь немалый рост, доставшийся от медведеподобного отца. Многочисленные шрамы ясней прочего говорили о жизни, которую ему довелось вести. И пусть уста Филиппа манили посулами, обещая негу и покой в бесконечной веренице ночей, Аделард сорвал полог иллюзий.
Письмо! Перрин!
Мы сами есть архитекторы своей судьбы.
Рыцарь торопливо принялся одеваться.