Запрокинув голову на вал соломенных подушек, Аделард отдался на волю музыки и скользящих среди одежд четырёх ладоней. С едва слышным скрипом шнурки, соединявшие кожаные полы кафтана, разошлись в стороны. Воды колодцев не могли очистить дорожное платье как подобает, но юноша и девушка не обращали внимания на пыль и ожоги. Филипп играл, а уступившая ему инструмент Аврора с нежностью касалась языком грубых рук Аделарда, что повторял с другой стороны греческий слуга. И, в сравнении с по-юношески гладкой их кожей, Аделарду казались ужасными его уродливые и ветвистые шрамы. Казались ужасными отнятые мечом пальцы, сломанное ударом дубины предплечье…
Почему-то рыцарю хотелось плакать.
Купаясь в озере тончайших шелков, он нашёл среди них жар ничем не защищённого тела и привлёк Аврору к себе, позволяя ей наполовину выскользнуть из затейливой вязи одежд. Как никто знал Аделард, сколь желанен плод, над которым ты не властен до конца, как он красив. Власть опьяняет, но, лишённый загадки, мир блекнет, растворяясь в бесконечной череде ночей. И, опьянённый, он искал.
Но сегодня… Сегодня звуки лютни обещали иную ночь, и стремительные молодые тела вторили им, войдя с наивной непринуждённостью в одинокое путешествие рыцаря из города Вивье. Горькие слёзы обратились отчаянным желанием: невыносимо сладким как последний бокал, подаваемый обречённому на смерть.
— Пой свою песню, добрый Филипп. Мы внемлем.
Глаза Аделарда закрылись, позволяя одиночеству исчезнуть в нарастающем буйстве эмоций и ощущений. Тоска отступила. Он желал продолжения, и сквозь прилившую к губам и щекам кровь нечётко сознавал, сколь внимателен взгляд Филиппа. Напротив даже, присутствие участного зрителя обратилось будоражащей пряностью, заставляя Аделарда с силою привлечь к себе затылок Архимедиуса и впиться языком в по-мальчишески неумелые мягкие губы. Он с жадностью кусал их, чувствуя как юноша — по знакам ли Филиппа или своей воле — лихорадочно избавляется от повязки, как его тело вздрагивает, а сердце торопливо стучит не то в опасении, не то в предвкушении. И кто знал, чего было больше в этом союзе: слёз или вожделения.
Аврора распустила завязки на тёмной рубашке, взвинчивая пляшущее в темноте сознание Аделарда зовущими объятиями. Шевалье осознал, что торса касаются уже не пальцы, но аккуратные груди с точками тёмных сосков. Из горла Аделарда вырвался тихий стон, а девушка с грацией кошки из далёких гор Хорасана взлетела на него, в едином слитном танце избавляя себя от последних одежд. То не заняло времени: вуали уже лежали поверх шелковистой талии, серебрясь в лунном свете. Стройная, обнажённая, Аврора подняла руки к потолку, складывая их в змеином представлении так, что под грудью обозначалась дуга рёбер. Архимедиус вскинулся к ней, откидывая шёлковый туман прочь, и со щемящей сердце болью Аделард понял, как многого он навсегда лишён. Как раскованы, юны и соблазнительно красивы эти вчерашние дети, которые могли бы быть братом и сестрой — кроме того только, что немногие близнецы способны так недвусмысленно ласкать друг друга, переплетая бёдра и уста. Аделард скользил по ним взглядом, направляя руку юноши к теням внизу живота. Тот застонал, не в силах сдержаться, инстинктивно начиная движения в противоход своему кулаку.
Нетерпеливое возбуждение подростка передалось Тореадору. Аделард вновь рванул Архимедиуса к себе. Затем приподнялся, позволяя Авроре распутать пояс штанов, и задохнулся словами, когда черноволосая голова опустилась меж его ног. Песня Филиппа лилась аккомпанементом в такт бурлящим волнам экстаза, что горячий язык поочерёдно приносил любовникам. Дрожь удовольствия и давно забытый галоп вновь скачущего в ослепительном нигде сердца бросали Аделарда то в изнуряющий жар, то в предсмертный холод. С мычанием отстранив Аврору, роняющую с губ длинные нити слюны, Аделард подхватил девушку. С непринуждённой гибкостью Аврора поднялась над крепким животом рыцаря, раскидывая руки с игривой улыбкой. Нетерпеливо качающий бёдрами точёный силуэт заставил шевалье вскрикнуть от наслаждения — и Аврора сама направила его внутрь, прикрыв глаза. Как многое отдал бы Аделард, чтобы знать, чем объяснить то выражение — удовлетворением или понукой… И была ли, в конечном счёте, ему разница?
Архимедиус стал на колени, обращаясь то в сторону лежащего на спине Аделарда, то к закушенным докрасна губам Авроры. Он переводил поцелуи в укусы, оставляющие синяки на коже грудей, и цеплял языком резко обозначенные от напряжения ключицы обоих. Под ладонями рыцарь чувствовал пот, покрывающий его спину и бёдра, и вот уже он сам приник к мальчику, поднимаясь языком от острых коленей к талии. Архимедиус навис сверху, не отрывая от его лица расширившихся глаз и позволив Аделарду вобрать себя до самого горла. В эти секунды рыцарь не видел, но знал, что вспыхивает и расцветает над его изуродованным шрамами телом продолжительный поцелуй между юношей и Авророй.
Даже на смертном одре не признался бы Аделард, что по своему желанию дал происходящему случиться именно так. В долгие годы жизни он понял: не будешь насильно достоин любви. Мановение пальцев Старейшины, пусть обожаемого благодаря силе Уз, не сделает желанным то, что делаешь поневоле. Не умея овладеть контролем над пустившимся в страстную ярость соития телом, он отдал им шанс. Пусть самое драгоценное, самое уязвимое, что есть у юной души, молодые слуги подарят друг другу — тепло финального поцелуя, скреплённое последней нотой…
И последовавшие в конце печальные аккорды явились своего рода квинтэссенцией прелюдии, но продолжения не последовало. Все трое замерли на беспорядочном ложе. В окне забрезжил рассвет. Филипп с преисполненным трагизма видом молча поднялся, закрыл окно. Аврора сладко спала на плече Аделарда, а Архимедиус неотрывно смотрел на вампира.
— Подними голову, — тихо произнёс Аделард, мягко лизнув ранки на мирно вздымающемся плече девушки.
Архимедиус осторожно приподнял подбородок, зажмурившись словно в ожидании удара. Аделард не держал сомнений, что юноше уже приходилось проходить через это — возможно, что от него он ждал мести.
— Не закрывай глаза.
Мальчик побледнел, едва заметно приподняв веки.
— Не закрывай.
Как загипнотизированный, тот уставился в потолок, щедро подняв голову. Аделард медленно приблизил лицо к беззащитно подставленной шее, ясно ощущая напряжение, охватившее всё тело несчастного, и так же медленно коснулся иглами клыков нежной как мягкий мрамор кожи. Глаза уставшего мальчика заволокла пелена эйфорического счастья…
Аделард не позволил себе сделать более двух осторожных глотков. Он отстранился, и Филипп проговорил:
— Пришел рассвет, мой гость. Теперь же нам, проклятым созданиям, настало время укрыться в норах, забыться сном, избавить мир овец от своего присутствия.
— Печаль истории, что вы поведали, сравнится лишь со щедростью, которой я стал свидетель, — так же тихо откликнулся Аделард, словно по негласному сговору не упоминая необычные обстоятельства беседы. — Я вновь благодарю вас, добрый сир. И пусть завтрашняя луна принесёт нам удачу.