Последние слова Аделарда сопровождали элегичные аккорды лютни. Когда же сир рыцарь закончил, мечтательное diminuendo продолжалось почти минуту, позволяя слушателям все еще представлять описанные картины дальней страны. Тореодор успел взглянуть в окно и увидеть, что звезды изменили свое положение, прежде чем Филипп поднялся с табурета и несколько раз с длительными промежутками хлопнул в ладоши. Закончив демонстрацию, он шепнул Авроре пару слов, и та, отправив Аделарду робкий взгляд, прикрыв за собой дверь удалилась.
— Браво, месье Аделард, браво. Какой талант я вытащил с того света, кто бы мог подумать? Вы могли бы давать представления и собирать полные залы людей. Ах, как жаль, что ни одного амфитеатра не осталось в этом городе! Впрочем... мне кажется я должен ответить вам рассказом о Париже. Что ж. Пусть так. Но прежде, позвольте предложить нечто особенное, экзотическое, что несомненно скрасит мой рассказ и наполнит его красками.
В коридоре раздались легкие шаги, и почти сразу в комнату вошли двое. Первой зашла уже знакомая Аделарду богиня утренней зари, что пробудила вампира минувшим утром и не дала сгореть в лучах беспощадного солнца. Она подарила гостю едва заметную улыбку и многообещающий взгляд, а затем юркнула за спину опустившемуся на табурет Филиппу и принялась гладить его плечи. Их взгляды были обращены на Аделарда, к которому подошел юноша лет пятнадцати на вид. Раздававшийся от него аромат лаванды и шафрана напоминал о Константинопольских вельможах, выливавших на себя целые флаконы духов. Приятной внешности, он был завернут в одно лишь полотенце. Капли воды стекали по обнаженному худому телу, а большие круглые глаза преданно взирали на Аделарда. Читалась в них готовность исполнить любую прихоть.
— Архимедиус! — провозгласил Филипп, а юноша тем временем присел на край кровати Аделарда и принялся массировать его ноги.
— Моя жемчужина, месье!
Расслабьтесь, о мой гость.
Лишь только скажите
С чего начать ему.
А я пока, пожалуй, начну рассказ о городе,
Что вырос на крови, костях и горе.
Чьи вены вопитали столько боли...
О чем, вестимо, в век не рассказать.