Сколько с той поры минуло лет? Сколько воды утекло? Не раз и не два приходилось рыцарю путешествовать в тесном саркофаге, но последняя из тех дорог приходилась на время, уже почти позабытое и отцами ныне живущих. Теперь же склеп, лишённый ненужного воздуха и лишнего света, вызвал судорожный ужас, а не привычное чувство спокойной безопасности. Возможно, роль свою сыграло то, что Аделард поместился в него против своей воли. Закрывая глаза как младенец, напуганный скрипом под старой половицей, шевалье пытался справиться с собой, и у него не получалось. Тело само собой содрогалось в деревянном гробу, начиная то лихорадочно колотиться плечами о стенки, то царапать грязными ногтями крышку. Он пытался заставить себя лежать смирно, но каждый раз, как пятки толкались в преграду, накатывали отчаянные судороги.
— Дурак, корчмарь не станет копать глубоко, — вслух говорил Аделард, зачем-то переходя то на греческий, то на итальянский. — И ты, верно, понравился ему. О, добрый месье! Выделил тебе ящик, а не бросил в яму, не привязал к шее камень и не велел спустить ко дну реки.
Но слова превратились в тарабарщину, которую выплёвывали дрожащие от страха губы. На них застыл вкус земли. Невнятный вопль последовал за словами. Почти плача, Аделард ударился лицом о деревянный кров над собой. Так плачет котёнок, уже достаточно взрослый, чтобы понимать, зачем мозолистые руки хозяюшки пихают его в мешок да суют в лужу. В сознании вставала лавина чёрной сырой земли, нагромождённая над ним как погребальный холм, как магометанская пирамида. Корчмарь засыпал гроб мириадами маров этой земли. Гроб падал всё глубже в бездну воображения, скрываясь не только от глаз людей и слепоты червей, но от самой внешней тверди — падая туда, где кипит христианский ад; где в ахроматическом безвременье Космоса сторукие исполины-Гекатонхейры стерегут титанов в Тартаре.
За первым ударом последовал второй. Аделард завывал, разбивая лицо о дерево, но последними усилиями воли заставлял себя не шевелиться иначе. Ему нужно было победить этого нового врага. Такого следует одолеть быстро, а уж позже заботиться о пропавших мече, сапогах, доспехах и письмах. Аделард умел понять, какой есть самый страшный из воинских противников — имя ему обессиливающий ужас. Ужас, заставляющий тебя бросать копьё и в ужасе падать ниц перед гремящей волной конницы, которую тебе же полагалось сдержать.
Аделард бывал в строю. Никакая из битв, по мысли военных доктрин грядущего должная променять копья на арбалеты, не сможет так страшно, так иссушающе-подлинно указать на скоротечную мерзость жизни, как яростная, вонючая, отвратительная в самом худшем роде телесная свалка. Многие десятки мужчин, встав плечом к плечу и обдавая застарелым потным миазмом лица друг друга, стоят в полный рост. И, закрывая солнце, несётся на них гигантская пыльная туча — конный клин. Когда оглобли-копья с хрустом застревают в бьющихся крупных тушах лошадей, когда в грязь падают друзья и враги, поражённые метательными дротиками, каменными шарами или просто ударом конской груди, когда ломаются пики, немногие остаются стоять. Эти немногие, вопя для храбрости, кидаются друг на друга. Иногда воспалённый взгляд замечает, как ноги топчут ещё дышащие лица, выдавливают шаткие жёлтые зубы или перекрывают воздух в груди, над которой сошлись горе-воители. Потом менестрель сложит песню. А до того эти сильные, закалённые долгими дорогами мужчины исступлённо обрушивают удары на щиты и выступившие из-за них конечности. Никто не убивает одним ударом. Трещат те щиты. Палками, копьями, мечами бьют по стопам, по пальцам, по кожаным шапкам. Оглушённых валят на землю и режут, и потом верещат от страшной боли, когда чужие вилы начинают наматывать кишки, как водоросли наматывает багор лодочника. Это ужасное зрелище. Это зрелище в той полноте демонстрирует ничтожность человека как существа духовного, что поневоле проникаешься симпатией к тигру, никогда не убивающему агнцев массово.
Что хуже, затем ты обязан продолжить. Маховик битвы раскручивается. Здесь конная атака сломила строй пехоты, и бородачи-всадники уже мчатся следом, с наслаждением охаживая спины бегущих франкскими топорами на длинных рукоятях — варварскими пародиями на римские долабры. Но там, там пехоте получается устоять. Там начинается резня, душная и тесная как гроб. Когда открывается твой сосед, ты прикрываешь его щитом, а когда открывается враг — ты вгоняешь рогатину под рёбра в цветастом тряпье, налегаешь на неё. Ты чувствуешь чужой вес и бьющую в глаза тёплую вонь из расслабленных смертью чресел. Ты не добиваешь. Раненый враг — уже не враг, его добьёт тот, кто шагает следом. А ты уже ищешь новый бок — и так до тех пор, пока твой сосед не осядет на землю, и ты не получишь дрын или широкий тесак, наскоро перекованный из плуга, уже под собственное ребро. Потом придёт конец.
Но если ты бросишь оружие, если ты побежишь, он придёт много раньше. С каждым разом, когда ты сдаёшься, всё труднее устоять перед пыльной тучей. С каждым разом руки будут слабеть всё скорее, наполняясь невесомостью как лапки тряпичного мишки. Поэтому орут на голытьбу-новобранцев, на молодых всадников, на всех. Чтобы вопли, страх, злость и паника хлестнули труса под зад, и чтобы он удержал оружие в первый раз.
А во второй... во второй будет проще.
Аделард лежал, трясясь в ужасе, и ждал, пока насланный теснотой могильника ужас отступит. Ждал, не пытаясь выбраться.
Надо только ждать.
Во второй будет проще.