Один мудрец из рода Бруджа, с которым Аделарду довелось изучать латынь, за чашей алого вина сложил такой стих:
«О, бессмертья обет!
Как легко его таинство
На нет сведено
Счётной книгой».
Слушая сквозь подступающий мрак дневного торпора рассуждение о том, как верный скакун пересчитывается в цену на мясо, Аделард пожелал (не зная о существовании Горацио), чтобы никакому меняле никогда не давали Обращение — рекомое бессмертье не вынесет жадной руки негоцианта. Каково, скажите на милость, быть Владыкой Ночи, которому не хватает денег на столичный трактир? Но дружелюбие, с которым кругленький человечек обирал не замечающего того рыцаря, обезоружило шевалье легче, чем выпад фламандского мастера.
— Согласен. А стены Парижа я уж успел рассмотреть. Они, ты справедлив в суждении, подобны бастионам прославленных Афин и даже превосходят их, — сказал Аделард. — Но утренний свет разбудит меня, тогда как к вечеру мне должно продолжить путь в свежем расположении. Потому сбереги лучшие покои для более счастливого путника, а мне дай комнату, где мало солнца иль крепкие ставни. Много более буду благодарен, коли подадут туда горячей воды в кадке, а руки служанки приготовят мой наряд к городским улицам.