Франция.
Много десятилетий не возвращался сир Аделард к её земле, теперь в нетерпеливом ожидании выискивая признаки случившихся перемен и не находя их. Даже недавняя стычка не сбила возвращающегося рыцаря с торжественного лада, хотя гордость и злость долго подначивали его задержаться. Заставляя чувства умолкнуть, он гнал скакуна как безумец и теперь пожинал плоды собственного неразумия. Наверняка кобыла разменяла седьмой год, а событие это произошло в сыром стойле, где её вены набухали флегмой под жёсткой истончившейся шкурой. Надо было давать ей больше роздыха. Надо было... потом мысли вновь уносили шевалье далеко-далеко и лошадь снова брела сама по себе, следуя по границе между тёмной сенью леса и серебряным царством луны.
О, Франция... Страна эта, сколь помнил Аделард подробные напутствия Сантазимо, ныне лежала во власти Филиппа Капетинга. Король приходился сыном Генриху Капетингу из дома Робетинов, взявшего трон несколько десятилетий назад, и варварской королеве с востока. Слава Филиппа была славой монарха столь ничтожного, что его собственные вассалы творили больший след в истории, чем их «первый среди равных». Говорили о воинственном походе к белым берегам Британии, о яростных викингах, идущих с севера... о многом говорил беспокойный сеньор Сантазимо, лишний раз повторяя опасения старика, страшащегося смены веков. Но сама Франция не изменилась в глазах Аделарда, оставшись землёй плодородных холмов и баснословной красоты речных долин, тучных пашен, привольных лугов. Землёй жадных владык. Землёй жестоких людей. Францией.
Землёй врагов.
Половину столетия назад он, Аделард из Вивье, убивал французских солдат, сражаясь под знамёнами империи, которая никогда не была римской. Сейчас, устремляя взгляд на пепельно-стальной горизонт, рыцарь признавался себе, что не может знать, каким стал его дом, какими — сопредельные герцогства. Какой стала земля Лотаря, причина бесконечных раздоров и войн? Когда-то шевалье пришёл к уверенности: засни он сном Патриархов и восстань через тысячу лет, он увидит всё то же — зарево пожаров над Лотарингией, словно проклятой смертью древнего вождя. Но пусть её! А какая судьба постигла Вивье?
Аделард не знал, и синьор Сантазимо ничем не смог помочь ему. Письма и вестовые приходили в его почтенное владение через раз, запаздывая относительно событий на недели, а иногда, особенно по зимним снегам — месяца. Цепочки сведений, соединяющие разрозненные liberum tenementum клана Мастеров, становились всё тоньше, несмотря на все усилия не только земных, но и полуночных правителей — ни Тореадор, ни союзники-Бруха не могли противостоять неумолимой логике истории, гласившей, что в час лишений первой теряется правда. Память, снедаемая пустотой, молила Аделарда изменить курс и отправиться на восток. По звёздам, ярчайшая из которых указала бы путь, Аделард добрался бы до бургундской границы (если такая ещё существует), бросив к чёрту дорогу роз, и легко пересёк бы её. Но Аделард не сделал этого. Его прошлое было мертво. Болезненный стыд взял верх над ностальгией, как брал много раз до этого.
Франция. Его цель лежала здесь.
Едва заметно прихрамывая, вампир продолжил неспешный путь, ведя умирающую клячу на поводу. С трудом перебирающее ногами животное явно радовалось избавлению от всадника и даже храпеть стало меньше, как будто позабыв различие между человеком и вампиром. Лошади всегда относились к Аделарду лучше, чем описывала легенда о римских гусях. Да и ночные собаки не заливались визгливым лаем, как будто прощая бессмертному его присутствие. Аделард всегда любил лошадей. И теперь, под мерный стук копыт по твёрдой земляной полосе, он давал лошади отдых, а себе — время, чтобы глаза могли усмотреть в ночном мраке возможные признаки беды. Не найдя ни шпиля церкви, ни ярких полотнищ на флюгерах, загодя предупреждавших путников о болезни наподобие юстиниановой язвы из описаний Прокопия Кессарийского или иной явной беде, Аделард принял решение. Лошади требовался отдых. А ему — ему стоило расспросить местных, поскольку не хотелось бы заплутать, находясь в такой близости от королевского города.
Всё ещё хромая, Аделард указал своей бессловесной спутнице вперёд, как бы предупреждая об остановке. Он не признавался себе, но его угнетала тишина, опускающаяся на Францию с заходом солнца. Не хватало нервного проблеска факелов, не хватало людей, не хватало вечного шума порта, соединяющего два великих моря... в стране земледельцев и коров совершенно не умели кутить, как кутил новый Рим. Уж лучше беседы с лошадью, чем беседы с никем. Он даже сознательно не давал себе труда исправить повреждённый падением сустав — нет, пусть боль напоминает о совершённой в пути глупости и о нелепой стреле, которая могла поразить и его сердце. Пусть боль вообще хоть о чём-нибудь напоминает. Так, бросив последний пристальный взгляд на густые лесные бастионы, Аделард зашагал чуть быстрее, пытаясь припомнить среди речей миланского владетеля хоть что-то о лордах земель близ Парижа.