В тусклом сером рассвете северного дня Вадим шагал по улице, хрустко ступая по нападавшему за ночь свежему, чистому, как вся наступающая жизнь, снегу. Шагалось легко и привольно, как идётся всякий раз по новому, незнакомому городу после того, как оставил чемодан в гостинице и, не обременённый ношей, идёшь, толком и не понимая куда, рассматриваешь незнакомые дома, останавливаешься у афишных тумб, — только в этот раз казалось Вадиму, что он попал не просто в Архангельск, а в какую-то другую страну, чудную и славную.
Попытался разобраться в маршрутах трамвая, спросил у дворника, как проехать до почтамта. «Так не ходять! — махнул рукой бородатый детина в фартуке на шубу, стряхивающий снег с шапки. — Придумали какую-то свою леворуцию, бантов понацепляли!» — и показал Вадиму один такой. Ничего ты не понимаешь, дурень! — досадливо подумал Вадим, выдернул бант из руки дворника, закрепил на бекеше и пошагал дальше, зябко сунув руки в карманы.
На Финляндской уже с утра собирался митинг: гудела, шевелилась серая, чёрная масса людей, собравшаяся вокруг остановленного трамвая — тоже, что ли, из трамваев ручки выдрали, как в Питере? Но сейчас-то зачем? Простоволосый оратор кричал бойко, звонко, энергичными жестами выбрасывая руку с зажатой в ней фуражкой, и Вадим невольно залюбовался этим невиданным с университетских лет зрелищем. Прапорщик-эсер не пытался ничего разъяснить людям, ни в чём их не убеждал — он только выливал на них с каждым лозунгом заразительную энергию революции, будто метал не лозунги, а молнии.
Сложно было представить на его месте, без шляпы на февральском ветру, на крыше трамвая, университетского профессора Милюкова или щёголя-пустопляса Набокова, и в этот момент Вадим осознал то, о чём думал вчера вечером, но не мог чётко выразить: нет, пускай кадеты и говорят всё правильно о конституционной монархии, о парламентаризме и ответственном министерстве, не годится их программа сейчас, когда Россия, веками недвижная в холодной, мертвенной дремоте, сейчас разом очнулась, вздыбилась вся и будто ринулась с размаха в какую-то загадочную, непроглядную пучину… и уж выплывет к какому-то сияющему сизому горизонту или потонет — только от них всех и зависит, и от него, Вадима, в частности.
А ведь и прав оратор, поднимется несомненно реакция! Газету за завтраком Вадиму так и не принесли, и неясно было, что там с Думой, что с царём — неужто собирает верные полки, ведёт на восставший Петроград? Потолкался немного, спросил у интеллигентного господина в пенсне, может, тот слышал что? Тот тоже не слышал, и никто не слышал, будто стена какая-то отгородила Архангельск от звенящего, трещащего. дрожащего электричеством эфира, по которому, Вадим был уверен, сейчас в разные стороны летели из Петрограда, Москвы, Могилёва, с фронта тысячи искровок. Эх, хоть бы захудалый ему сейчас приёмник!
Вадим чуть не хлопнул себя по лбу: дурак! Стоишь у почтамта и мечтаешь о радиоприёмнике! Решительным шагом он направился внутрь, распахнул дверь тёпленького, пошленького кабинета провинциального чинуши и сам обалдел чуть не больше того, когда увидел, с каким страхом смотрит почтмейстер на него, в бекеше с красным бантом на груди, дышащего морозом, припорошенного снегом.
— Революционная контрразведка! — неожиданно для себя рявкнул Вадим, шалея от собственной наглости. — Этого гражданина, — указал он на царский портрет, висевший на стене, — отчего ещё не сняли? В Комитет общественной безопасности, — вылетело изо рта непонятное название, — захотели, что ли?