Когда-то он жил в мире за пределами дня и ночи. Когда-то, он был тенью в ночи. Когда-то он был без плоти, и без костей, и без души, но сотканным из дыма и чада Преисподней, и из подначального зла, и из голода. По правде, сказать, он не помнил этого времени. Быть может, причиной тому был бледный человеческий каркас, в котором он ныне обитал, нелепый мертвец, дёргающийся на ниточках, к которым он его привязал. Быть может, причина была в нём самом, и он забыл. Всё же, то было так давно - так давно, что все это казалось чем-то заграничным, инаковым самому времени. Как будто бы он жил ещё во мраке прежде первого мига Творения.
В любом случае, память и знание себя переоценивали. Он пил, и его дом - тот труп, который он носил как одежду, - разрастался. Его кожа, обожжённая солнцем, чинила себя, его мясо под ней также. Женщина перед ним - женщина в его пасти - умирала соразмерно с тем. Пусть так. Это было только справедливо...
Ах-ха, это не то, чтобы он рассудил так, нет. Он был чем-то за пределами мысли, суждения и человеческого рассудка. Чистым стремлением, как он сейчас понимал это. Чистой жаждой. Ему не надо было думать и рассуждать, чтобы знать. В этом своём интуитивном, непосредственном всеведении он, воистину, был подобен тому Богу, которому мёртвый старик поклонялся. О да, как Бог он знал, чего хотел, и ничто не могло отвратить его от этого. Он также был равен ему в жестокости.
Ах-ха, вот оно он здоров. Разве это могло быть так, что он ранен? Разве что-то могло повредить ему? Секунда и он поднялся от смертного - теперь смертного ложа - и тихо заурчал. Это было хорошо. Этого было недостаточно. Он не видел мир так, как старик его видел. Он был величием, мир был величествен. Мир счастья, мир триумфа, мир простоты. Он захихикал - захихикал в том тембре и в том перезвоне, в котором глупые и несовершенные могли бы распознать садизм. Одно блюда, два впереди.
Император был в коридоре. Он открыл дверь. Он вступил в спальню маленьких девочек. Он подошёл к постели той, что была ближе к нему, и он присел на её ложа. Теперь его правая кисть была цела. Как выделанная и отполированная кость какого-то древнего зверя она белела. Он положил её на уста ребёнка, дабы предотвратить крик, и он заглянул в её распахнувшиеся во внезапном ужасе глаза, и он прошептал:
- Не двигайся, не шуми.
Он не сказал не смотреть, впрочем. Потому, то, что случилось после того как он перепрыгнул через девочку, оставленную напоследок, и принялся за её сестру было поистине ужасно... Ах-ха, ему было угодно, чтобы это было так.