И в разгорающемся пожаре Альберт Карл увидел выход собственной неумелой ярости.
Липкий ужас волной поднялся вместе с пламенем. Из переплетений склизких корней и земляных берлог огонь скоро изгонит аллигаторов, а также многих других — зелёных древесных лягушек и мохнатых речных крыс, заставит дремлющих птиц тревожно поднимать головы, а бугорчатых черепах торопливо зарываться глубже в ил, когда резкий запах дыма достиг реки. Животные бегут от огня. Даже те, кто приучен к нему лучше многих. И хищник внутри профессора, чьи отражения он видел в чёрной пустоте видения своей крови, этот хищник мечтал бежать. Ближе стала бы ассоциация с первобытным саблезубым тигром, в глухом неудовольствии метущим хвостом камни у пещеры с костром, чем с уютно свернувшимся перед камином псом имени Святого Бернара.
Но — впервые — ужас лишился сакральной власти над разумом профессора. Охваченный величественным трепетом, Элиотт стоял, позабыв о влажной духоте болот, о своём нелепом наряде и даже о нависшей опасности. Распрямившись и не моргая, Альберт Карл превратился в живую статую, созерцающую плоды трудов своих, и каждую секунду всепожирающий огонь бросался на новые и новые бензиновые следы. Вот полоса голубого сияния промчалась через запутанную систему корней в плотной центральной роще. Мгновение Альберту казалось, что бледным, почти воздушным язычкам не удастся победить толстый слой влажных мхов. Закручиваясь и тлея, зелёная броня отчаянно сопротивлялась. Но лес стал жертвой собственной щедрости. Кислород, выделяемый фотосинтезирующими зелёными пластами, щедрой рукой вливал в огонь новые силы. Тысяча триста градусов по шкале Андерса Цельсия — температура пламени, порождаемого горением бензина. Температура вспыхивания влажной древесины колеблется от трёхсот до четырёхсот. Не нужно быть профессором математики, чтобы махнуть нужному букмекеру. Арифметика победила: разгорались корни. Нехотя занимались нижние ветви деревьев, а огонь, треща и ворча, перекидывался туда и сюда, подгоняемый ветром. Трухлявые стволы превращались в пылающие спички. Алая кайма ползла по мясистым иглам кипарисов, превращала папоротники в красные схематичные силуэты самих себя.
Тысяча триста против четырёхсот.
Не нужно быть профессором математики.
Заворожённый бешенством пламени, всё увереннее вступающего в свои права, Альберт Карл не обратил бы сейчас внимания ни на животный страх, ни на арбалетный болт, которым, например, мистер Априле легко мог бы покарать его за доверчивость. Покарать их. Танцуя с дьяволом, не доверяй оркестру — падающие с тёмных небес спасители не всегда могут оказаться теми, кого ты ждёшь... И хотя Альберт Карл знал, что мистер Априле сейчас готовит лёгкие пластмассовые вёсла, а мистер Морган по обыкновению неторопливо и методично пересчитывает аммуницию, его не удивил бы любой исход. Он бы даже его не заметил. Он смотрел в огонь, как вглядывались в него шаманы на древних африканских берегах. Смотрел, как обречённые саксонские солдаты наблюдали за пожаром шведской войны. Как доктор Харви, с нетерпением ожидающий вспыхнувшего по центру табло разрешения на посадку. В эти секунды он вспомнил глаза медсестры, мимо которой Габриэль Хёрст провёл его в последний вечер прежней жизни. Вспомнил историю Виктории Лэмб, чья мать обратилась к мистеру Моргану с последней отчаянной мольбой. Официантку Кэтрин. Глуповатого Джона Картера, которому имел неосторожность (о чём он только думал, воинственный старый осёл?!) доверить ключи от дома. Офицера МакДоноу...
Когда-то Андрей Колмогоров сказал: «Человечество всегда мне представлялось в виде множества блуждающих в тумане огоньков, которые лишь смутно чувствуют сияние, рассеиваемое всеми другими, но связаны сетью ясных огненных нитей».
Сеть огненных нитей никогда не пылала ярче в уме профессора.
... их лица всплывали среди режущего глаза жирного чёрного дыма как маски перуанских идолов, а профессор стоял и смотрел... Подчёркнутый красным, он, превратившийся в чёрную тень на периферии светового круга, стоял... и смотрел... Зажигалка лежала в его пальцах неподвижной холодной звездой, о чьей орбите мечтал некогда канадский писатель Уильям Гибсон. Красная звезда сошла с неба и подарила огонь.
Профессор Альберт Карл Элиотт, автор монографий и соавтор учебников, смотрел на пожар бездонным взглядом пиромана, ощущая себя Кафкой и Кастанедой разом.
Огонь — как символ. Как бессмысленный кафкианский «Процесс», как осознанное видение дона Хуана. Худшим из его пороков была гноившаяся внутри ярость, искавшая выхода. На себя, на других... В огненном зонте над курганом из канистр клубах профессор видел её. Он больше не боялся. Он вновь был спокоен и собран.
Опустившийся, нарушивший законы морали и общества, израненный, искажённо восторженный, пустой и словно бы прыгнувший в обещанный в аннотации к его непрошеной биографии бассейн с акулами, а потом оставшийся живым, профессор Элиотт прошептал:
— Я в порядке, Лилия.*