Впрочем, вопреки развернувшемуся вокруг театру абсурда усталое лицо капитана Эстакадо оставалось бесстрастным. Во взгляде его тёмных глаз не читалось ни раздражения, ни досады, ни гнева. Губы его не кривились от презрения или злорадства. Он сделал всё, что смог и успел сделать, а потому был спокоен. Данте просто выжидал, когда его труды принесут или не принесут свои плоды.
Он не понимал откровенно самодовольной реакции Сориа, светившегося, точно начищенный медяк. Впрочем, если бы тот опустил глаза долу и краснел, аки семинарист, изменило бы это хоть что-нибудь? Насколько искренне говорит отец Феликс, обличавший Луиджи Сориа во грехе гордыни? Уж не стоила ли эта тирада звонкого золота?
Новые члены совета тоже оказались поразительны. И дело даже не в том, что ни один из них не был из числа предложенных капитаном городской стражи кандидатур. Трудно было представить кого-то менее подходящего на роль членов совета, чем эти двое.
Однако такая деталь меркла перед балаганом, который развернулся дальше. Положим, Данте не был в восторге от уменьшения числа членов совета. Но что насчёт высказываний епископа, недвусмысленно намекающего на некоторые подробности жизни Магдалены Дестефани? Тут Эстакадо невольно скривился - публичное оскорбление в адрес этой женщины (или любой другой, или не женщины) было сверх всякой дозволенности. С тем же успехом можно было окатить помоями всех присутствующих. Отец Феликс выжил из ума? Если нет, то неужели он полагает, что сан сделает его неуязвимым? Старый лис Сальваторе улыбался так многообещающе, и capitane едва ли мог полагать, что святоша проживёт многим дольше, чем жертвы вчерашнего кровопролития. Честно говоря, препятствовать оппоненту в этом начинании Данте не собирался. Во всяком случае, оплот истинной веры куплен не этим плутом – сие теперь очевидно.
Интересно, как присутствующие проглотят речь Стефана Сальваторе? Чем дольше он говорил, тем яснее для Данте становились события последних дней. Эстакадо хотелось до неприличия громко хохотать, потому что происходящее внезапно из дурно поставленной и ещё более дурно сыгранной комедии превращалось в самую чернушную шутку, какую ему только доводилось видеть или слышать. Он едва не аплодировал, но годами взращиваемая сдержанность позволила Данте Эстакадо воздержаться и от рукоплесканий, и от смеха, и даже от тени улыбки. Он с прежним спокойствием взирал на происходящее, никак не демонстрируя своих эмоций.
По сути, Сальваторе только что признался в убийстве – во всяком случае, для Данте. Столь же ясно для капитана маячило в перспективе и собственное политическое поражение. Оно явно выглядело более явным, чем победа. Эстакадо мог себе признаться в том, что интриги – не сильная его сторона. Но он понимал, что с момента поражения ему необходимо задуматься о другом – о судьбе Челесте и Орфео. Какова вероятность того, что человек, уничтоживший целую семью, не изволит добивать потерпевших фиаско конкурентов?
Стефану Сальваторе нельзя было давать власть. Он и так слишком опасен. Пусть Джованни – тёмная лошадка, но даже он вызывал у Эстакадо больше доверия, чем лис. Интересно, Сальваторе допускал такой исход?