Слова давались Фёдору сами собой - непослушный язык озвучивал их одновременно с мыслями. Звучало красиво. Победоносно. И даже немного отчаянного героизма было в них - он, обескровленный, на грани сознания и бреда, бросает вызов своей мучительнице, без страха Окончательной Смерти, но... Правду ли говорил Фёдор?
Волчица медленно выходит к нему из темноты и одновременно с этим горечь во рту сменилась привкусом собственной крови - Фёдор не заметил, как прикусил себе язык. Кровь пьянила. В памяти внезапно возник сладкий вкус её витэ, которое совсем недавно текло по его клыкам. Её податливая, истекающая кровью, сладкая плоть. Не пресная, тошнотворная жижа, которой он по ошибке напился, но гораздо более богатый вкус, пропитанный вампирской силой, страстью и энергией. Изысканный, терпкий, оставляющей сладкое послевкусие, как дорогое вино.
Девушка всё больше проявлялась перед ним – что-то говорила, разводила руки в стороны, когда Фёдор сглотнул и понял, что колотящие в голове позывы Зверя утихли. Зайщина накрыла звенящая тишина, в которой потонул голос волчицы, ее шаги, ее смех и даже запах. Исчезла даже его боль, которая была его «верным» спутником… Его мысли стихли на мгновение. Абсолютная тишина и покой накрыли его тяжелым шерстяным покрывалом, скрыв от мира.
Под ногами вампира задрожала земля от рвущейся наружу силы. Откуда-то издалека стал доноситься рев волн океана ненависти. Фёдор почувствовал, как в животе все переворачивается, проваливаясь вниз. Он будто бы стоял у подножья надвигающегося цунами, и через мгновение многометровая стена воды обрушится на него, но сейчас, за миг до катастрофы, мир замер в абсолютном покое. Глаз бури, так говорили про это состояние.
Свечение её глаз будто стало в разы ярче, озаряя силуэт издевавшейся над ним девушки. Она точно плясала перед ним в замедленной съёмке, так далеко и так близко. Фёдор не мог пошевелиться. Силы в ногах хватало только на то, чтобы тащить их по земле. Без Зверя, без бешенства он никогда не доберется до нее. Это говорила не только злость внутри, но и рассудок. Он слишком тяжело ранен, чтобы биться без целительного бесчувствия бешенства.
Волны ярости дрожали под пальцами Фёдора. Он мог зачерпнуть их, пустить в себя, дать этому праведному гневу захлестнуть себя с головой, смыть с этого клочка земли. Сможет ли он вернуться обратно после этого? Имело ли это какое-то значение? Стоило ли оно того?