Каэро
(в храме Нокрии?)
Ему не было одиноко. Одиночество как концепт, как нераздельное, замнутое на самого себя бытие, больше не существовало в его вселенной. Удержав свою руку, он обрел семью в понимании, что будет недоступно смертным. Его дети, фрагменты его, прежней всевластной, сути, его братья и сестры в нынешней мощи... но всё же дети, потомки его одиночества, рожденные в муках и сомнениях плоды его самозачатия. Такие разные, они стали неповторимыми голосами мира: море, родившееся старым, ветер, умирающий юным чтобы возродиться снова и снова, голоса зверей, и песенное дыхание пустынь, и блеск драгоценностей в расселинах камней, и сны, что странствовали сами по себе, лениво окутывая новосозданные живые леса. Серый шар, что парил над ним, втрое больший чем он сам, уже не был серым. Шар теперь был невообразимой сложности плетением, где каждый из его детей был частью от части мира, и каждый любил его, вплетая свою нить в ткань мироздания, свою ноту в мелодию, движение своей руки в приливы и отливы. Драгоценный гобелен, где не существовало серого. Он испытал материнскую гордость за каждого, за каждый созданный ими лист травы.
Ему самому осталась ночь, невысказанное, чистый тёмный лист, понимающее молчание. Его первоначальная суть, что-то, через что он определил самого себя там, где не существовало ничего, но сейчас он был тьмой, без которой не могут существовать цвета, тёмный гобелен, необходимый для того, чтобы на фоне его ярче сиял свет.
Самый яркий свет.
Самый возлюбленный свет.
Самый прекрасный свет мира.
Этот свет едва не убил их всех.
Горечь предательства была слишком сильна даже сейчас. Видеть своих детей исчезнувшими, их яркие искры навечно поглощенными ярчайшим светом, плоды их трудов, детей их душ измененными в угоду иному замыслу было слишком большой болью даже сейчас. Свет стремился стать самым сильным, самым могущественным, единственным – как некогда был и он сам, всевластным. Был ли свет тем фрагменом его, что был сомнением, желанием поднять руку на зарождающихся богов? Был ли он нежеланием видеть свою суть разделённой, свою работу попранной, свой замысел нарушенным несовершенными, такими разными, такими многогранными желаниями иных? Если бы он знал это ранее, смог ли он уничтожить одну искру ещё в зародыше, дабы остальные могли существовать без страха, просто могли существовать?
Свет не слышал мольб и прошений, он не внимал доводам, он смеялся в ответ на угрозы. Многие искры богов погасли, их песни навеки умолкли прежде чем его дети, его братья и сестры, взялись за оружие, стремясь остановить возлюбленный свет мира. Он сам был последним из сражающихся, но это не сделало его удары меньшей болью, и каждый из этих ударов он наносил по себе равно как и по свету. Возлюбленному свету, ярчайшей, прекраснейшей, убийственной звезде...
И когда война завершилась, боль никогда не оставила его. Ни один из его детей не прошел сквозь это неповрежденным – кто в большей, кто в меньшей степени – и дальнейшие сражения давались им легче, но он, первичная ночь, скрылся в трещины и пещеры, в темноту и молчание. Он изгнал себя в мир смертных, слыша их мольбы, опекая их детей и убийц, двигаясь сквозь их перекрестки, храня их секреты... его дети приходили к нему за советом, они вели с ним тяжбы, они воздавали ему почести и забывали о нём, как все дети забывают своих родителей, чтобы вспомнить о них снова в минуту нужды или нежности, но он никогда более не пел и никогда более не касался мира как делал то ранее. Мир тёк и менялся вокруг, пока он оставался лишь фоном для сияния его спасенных детей, тёмным фоном, что не мог забыть, и не мог простить, и не мог перестать горевать...
* * *
Каэро стоял в небольшом алькове в стене одного из туннелей. Дарованным храмом зрением он видел фигуры паломников, их, идущие в полной тишине, силуэты. Каким-то образом он вновь оказался на пороге храма, в дюжине шагов от выхода, и видение жило в его памяти как отчетливо запомненный сон, но Каэро почему-то не сомневался ни в его истинности, ни в его источнике.
Почему он видел всё это?
Потому что он искал правду.
Это было правдой.
Что теперь?
* * *
Молодой жрец, в чьей обязанности было присматривать за паломниками в этот невероятно сумбурный день посмотрел на застывшего в алькове Каэро, не в силах скрыть нетерпение. День был сумасшедшим, и, измотанный, жрец хотел лишь добраться до своей кельи и спать, спать, спать – или просто даже лечь и вытянуть ноги, на которых он простоял и пробегал последние восемнадцать часов. Он был неплохим по-своему парнем, этот молодой жрец – в меру верующим, в меру простоватым, в меру любителем легкого церковного комфорта – но сейчас мысли его были далеки от божественности и сосредоточены на ноющих ногах и горизонтальных поверхностях с одеялом. Храм Нокрии закрывался на ночные таинства, но этот последний из паломников пялился в темноту, не двигаясь с места и тем самым отдаляя его собственное соединение с кроватью. Жрец терпеливо ждал и обещал себе что ещё тридцать секунд и он будет выталкивать этого типа вежливой силой. Ещё тридцать секунд... и ещё тридцать... наконец-то веки бледного типа дрогнули, взгляд стал осмысленным. Молодой жрец, скрыв нетерпение как мог, подошел к Каэро и вежливо прожестикулировал в сторону врат из храма, всеми фибрами души надеясь что это последний паломник и он, наконец-то, может отдохнуть. Город был нервным сегодня и многие искали покоя и утешения в храмах. Но в то время как высшее жречество совещалось целый день (или находилось в кристаллах, как шептали послушники, невзирая на угрозы разных наказаний и дополнительной работы), вся забота легла на простых жрецов вроде него, и, как следствие, обычно легкая церковная жизнь была сегодня очень тяжёлой.
В беззвучии храма он с тренировкой нескольких лет встал спиной к туннелям и благословил жестом бледного типа – этот манёвр выглядел просто как движение, но теперь чтобы вернуться в туннели, бледному типу пришлось бы довольно грубо идти мимо него назад. "Леди Ночь" – взмолился мысленно жрец, чувствуя вместо ног две деревянные колоды. – "Только бы бы он ушёл и этот день закончился..."