На сей раз эмоциональная и непосредственная Беата слушала признания Коробецкого куда как спокойнее и сдержаннее, чем раньше. По-видимому, на нее благотворным образом повлияли эти долгие часы, проведенные в нервном ожидании и боязни за жизнь родственника - девушка перегорела уже тогда, и сейчас была способна воспринимать информацию куда как спокойнее и рассудительнее. Впрочем, на ней наверняка сказалось и то, что после нежданной встречи она пучувствовала себя обзанной дядюшке, всколыхнувшему своим визитом ее пусть и яркое, по размеренное и в чем-то даже однообразное существование.
При всех своих многочисленных недостатках полячка была девушкой широкой души, и принимала все происходящее близко к сердцу, ставя неприятности, в которые влип Виктор Алексеевич, на равне со своими трудностями. И раз уж дядюшка Виктор пришел с этими проблемами именно к ней, а не к кому бы то ни было еще, то она чувствовала себя просто обязанной предпринять все возможное для помощи. Хоть певичка и не любила апеллировать к логике и рациональности, она отчетливо понимала, что без этого в большом, сложном и жестоком мире не прожить.
Хотя Беата и любила носить маску наивной дурочки - той самой стрекозы из басни, не озабоченной ничем, кроме удовольствий и легкости бытия, хоть она и сроднилась с этим образом, ставшим буквально вторым лицом и недалече отстающим от внутренней сути, но все же она не была так проста, как казалась и хотела казаться. Сейчас ситуация, в которую влип единственный ее близкий родственник и через него - сама Беата, была крайне сложной и запутанной, и подходить к ней следовало максимально разумно и рассудительно вне зависимости от того, хотелось ли этого легкомысленной полячке или нет.
Услышав про деньги, паненка Червинская в удивлении подняла бровь, недоумевающе воззрившись на Виктора Алексеевича. На ее живом, подвижном лице большими буквами читалось сомнение и удивление, недоверие и испуг, радость от обретения такой суммы и досада от того, что об этом она кзнала только сейчас. Не желая упускать ни слова из разворачивающейся перед ней драмы и не хотя обижать Коробецкого своим недоверием, девушка только тяжело выдохнула: - Так, ясно. Деньги, - словно бы подводя итог вышесказанному. Кивнув скорее самой себе, чем собеседнику, чтобы поплотней уложить мысли в голове, она, словно бы озябнув, поплотнее запахнулась в легкий халатик. Нервное напряжение Беаты выдавали только пристальный взор да отстукивающие по столешнице какую-то водевильную мелодийку тонкие длинные пальцы.
А дальше - больше. Те мистические тайны, та замочная скважина в непознанное, что открыл ей Коробецкий, на поверку оказались ничем иным, как банальным мошенничеством и не менее банальными, хотя и более тайными, шпионскими играми. И, как она поверила в потусторонние таинства, также безоговорочно и незамедлительно она поверила в то, что все это вызвано деяниями человеческими: самых обыкновенных, ничуть не экстрасенсорных людей, движимых корыстью и иными самыми среднестатистическими человеческими пороками.
Дослушав Виктора Алексеевича до конца, девушка, совершенно не задумываясь, привычным жестом потянулась к бутылке, стремясь освежить и очистить смятенный от услышанного разум. Абсолютно некуртуазно отхлебнув шампанского из горла, певичка перевела взгляд на пыльные шторы, отделяющие ее обитель от остального Парижа. Множество вариантов роилось в голове эмигрантки, и не все из них ее устраивали - на лице нет-нет, да появлялось выражение досады и недовольства. Но вариантов не было - надо было твердо решить любимый вопрос русской интиллигенции: что делать. А главное - как.
В том, что она не бросит Коробецкого, и не оставит его одного против шпионов и заговорщиков, эксцентричная певичка не сомневалась: у нее даже не мелькнуло подобных мыслей. Вот только мастером анализа и прогнозирования она не была, стараясь жить одним днем. Но иногда, как раз как сейчас, приходилось.
Сформулировав, наконец, для себя имеющиеся варианты, Беата перевела затуманенный сомнениями взгляд на дядю. Выпрямилась. Одернула халатик и сложила руки на коленях, словно бы примерная гимназистка. Дернулась, поправляя выбившийся локон. Поморщилась, не зная, с чего начать. Бросила быстрый взгляд на почти пусткю бутылку. Помотав головой, вернула его обратно на Коробецкого. Горько выдохнула. Вздохнула. И все-таки решилась:
- Переедем, обязательно переедем. А пистолеты прячте. Я им пользоваться не умею, да и само оружие в руках побуждает к насилию. А это нам с вами непреемлимо. Да и, если нас решат убить, - она зябко поежилась, - то против профессионалов мы несдюжим. Верно?
Дядя Виктор, я вас не брошу - это в любом случае. И, право дело, даже не уверена, что предпринять. Мы, конечно, можем попытаться отомстить за смерть Ильи Авдеевича сами, и сами постараться распутать эту загадку. Тогда надо начать или отсюда, или из Лондона - беседой с Александром, или из Берлина - беседой с Авдием. А еще можем поискать и попросить помощи того, кого это все заинтересует. Французской и британской разведке эти тайны, боюсь, не нужны. Зато можем привлечь на свою сторону честных и достойных людей из эмигрантских кругов. Ну, может быть. Наверное. Я так думаю.
Или приехать в Совдепию, кстати - возвращаются же люди туда, и живут как-то. Чем мы хуже? Затем найдем оставшегося там сына Соколова-старшего, спасем его от этих ваших "воскрешателей" и заодно продадим наши сведения ЧК. Большевики, как мне кажется, заинтересуются этой информацией, и не останутся в долгу.
Ну а можем бросить все, и рвануть с деньгами куда-нибудь в Нью-Йорк или Рио-де-Жанейро - подальше от Европы с ее громкими и тихими войнами, от кризиса и нищеты, от большевиков и антикоммунистов. Чем эта Америка хуже? Люди там живут не бедные, не глупые, так что и мы не пропадем. Вот.