- Может быть спрячемся? Если они тут не останутся, то мы вернёмся и... сотрём. Отпечатки сотрём. Иначе в чём смысл?
— Лучше уйдём, — зашептал Молчанов, пригибаясь. — Ваших отпечатков у полиции всё равно нет, а нас могут заметить.
— Хорошо, пойдёмте, пойдёмте, — торопливо согласился Коробецкий.
Виктору Алексеевичу уже и самому стало не по себе от мысли, что их действительно могут заметить, а потом всё — всё! — объяснять придётся. Он бы и самому себе этого уже не объяснил бы, наверное.
Медленно, осторожно раздвигая мокрые кусты, Коробецкий с Молчановым двинулись прочь от разбитой машины и трёх оставшихся на земле трупов. Удалившись на достаточное расстояние, повернули и быстро, с усилием, продираясь сквозь кусты, зашагали вглубь леса. Густой, заросший кустарником и падающей с веток липкой от дождя паутиной лес здесь полого уходил в горку, и тучный Молчанов пыхтел, цепляясь рукавами своего грязного костюма за сучья. Наконец, он остановился, тяжело дыша, схватился за тонкий ствол молодого, в обхват ладони, деревца и знаком показал Коробецкому подождать. Виктор Алексеевич остановился поодаль. Только сейчас, когда опасность, кажется, осталась позади, он по-настоящему ощутил пахучую, душистую свежесть дождя, прелой листвы под ногами, услышал монотонное, отрывистое перекрикивание лесных птиц с разных сторон. Смутно, отдалённо доносились встревоженные голоса французов от оставленной машины, но разобрать их Виктор Алексеевич не мог. Послышался шум мотора: вероятно, поехали сообщать о происшествии.
— Вы понимаете, Жорж бы не ушёл, — подал Молчанов, наконец голос, отдышавшись. — Если бы он был с нами, он бы сейчас кинулся к этим французам, стал бы их упрашивать везти Ольгу Геннадьевну в больницу… сами понимаете, чем бы это всё кончилось. Вот вам вторая причина, по которой я был вынужден его пристрелить. Хотя, уверяю вас, никакой радости я от этого не испытываю.
Виктор не понял. Разведчик, шпион или кем бы там конкретно ни был Молчанов — он говорил на своём языке, присущим воинам теней с японских гравюр и фресок, проще говоря, рыцарям плаща и кинжала. Всё равно слишком благородное название для того, кто хладнокровно взвесил все за и против перед тем как нажать на спусковой крючок не дрогнувшим пальцем.
— Вы вот что скажите. Будь вы на месте Жоржа, а он на вашем, всё случилось бы так же? Ольгу… было бы не спасти? — Коробецкий почувствовал, что на сердце снова нахлынуло что-то страшное и удушающее.
— Я вам доктор, что ли? — огрызнулся Молчанов и, поправив котелок на голове, пошёл дальше. — Как бы мы её спасли? Везти в больницу мы её всё равно не могли, да и не на чем было.
— Как же так получается, у вас от чужих пуль один раненый был, а от своих - два убитых! Это так у вас делается?!
— Три, — поправил его Молчанов. — Вы этого германца забыли, — и вдруг остановился и устало приложил ладонь к глазам. — Чёрт. Забыл его обыскать.
Молчанов нерешительно оглянулся по сторонам, как бы размышляя, повернуть ли назад.
— А, не возвращаться же теперь, — вздохнул он. — Хотелось бы знать, что это за Генрих, конечно.
А может быть он и прав был, этот грустный человек с холодным умом и искрами в глазах. Лучше двух своих потерять, чем невинных французов застрелить и на их машине в больницу поехать. И всё равно ещё больше улик против себя оставить, поставив под угрозу всё. Это что же, получается, у них и правда всё как на войне? Как там в газетах писали про разведки боем и прочие наступления-отступления? За каждым печатным словом — жизни тысяч солдат. А тут так же, только люди не в форме.
Группа Молчанова допустила оплошность ещё тогда, когда планировала всё дело, а финал всего — закономерное последствие той оплошности.
Задумавшийся Виктор Алексеевич услышал только окончание слов собеседника.
— Я его на вечере у Анны видел. У Анны Ильиничны. А потом её мёртвой нашли, со склянкой яда. Он мог её убить, этот Генрих?
— Да, я знаю, что вы там были, — кивнул Молчанов. — С этим вашим другом, я забыл его фамилию. Я понятия не имел, что там же был этот Генрих. Если вы уверены, то, вероятно, так и есть, — он Анну и убил и все бумаги выкрал. Сволочь, что и говорить.
— А может быть… — Виктор Алексеевич ускорил шаг, увлекая Ивана Игнатьевича за собой, уже позабыв про исходящую от него угрозу. Он наконец-то сумел развить мысль, что терзала его с самого начала всей этой кровавой перестрелки. — Может быть тогда и Илья Авдиевич не сам… себя?
— Слушайте, вам лучше знать, — задыхаясь от быстрой ходьбы, буркнул Молчанов. — Меня там не было.
— Вы мне должны рассказать про этих людей, Иван Игнатьевич, это уже не только ваше дело. Да оно и моим, знаете ли, не вчера стало! Илья Авдиевич не мог просто так повеситься, ну не мог! Дошедший в своём отходе от переживаний почти что до истерики, Коробецкий уже был готов схватить своего спутника поневоле за грудки.
— Я и собирался, — начал Молчанов. — Вы понимаете, я остался один. Точнее, из нашей группы есть ещё один человек, он остался в Париже, но, вероятно, Суханов сдал и его, и сейчас он либо мёртв, либо сидит где-нибудь в подвале, привязанный ко стулу… или я не знаю, что. Так или иначе, мне нужна будет ваша помощь, Виктор Алексеевич. А взамен на неё я назову третью причину, по которой я должен был убить Жоржа. Вы понимаете, Виктор Алексеевич: ведь они и охотятся на людей в таком состоянии, как Жорж, которые только что потеряли близкого человека.
Молчанов остановился и замолчал, предлагая ответить Коробецкому, но Виктор Алексеевич хранил молчание, ожидая, что скажет собеседник.
— Представляете, — продолжил Молчанов, — даже если бы мне удалось уговорить Жоржа оставить Ольгу Геннадьевну и уйти, у него уже к вечеру начались бы мысли: а вдруг всё, что они говорят, правда?
— Так Ольга Геннадьевна всё-таки… — начал было робко Виктор.
— Да, да! — зло гаркнул Молчанов. — Всё-таки! Ольга Геннадьевна всё-таки! А что нам с ней было делать, скажите на милость, а?
Ну конечно же Ольга или погибла от сотрясения, или была в крайне тяжёлом состоянии — Коробецкий вспомнил, как помогал её мужу (теперь это подтвердилось) вынимать не подающее признаков жизни тело, как тот склонялся над ней, изменившись в лице. Виктор Алексеевич замолчал.
— Вот я и говорю, что Жорж тут же начал бы думать — а вдруг они действительно могут поплясать вокруг трупа или как там они это делают и оживить её? Ведь оживили же Леваницкого! Ведь оживили же Александра Соколова! Ведь собираются же они оживить царскую семью и всех остальных мертвецов мира? Только это всё ложь, Виктор Алексеевич, гнусная ложь, — жёстко сказал Молчанов. — Никого они на самом деле не оживляют. Вот, дайте угадаю, вы говорили, что знали Леваницкого. Вероятно, вы его знали в Берлине, года эдак три-четыре назад. Он тогда уже болел туберкулёзом, кашлял кровью, верно ведь я до сих пор излагаю?
Быть может, Виктор, испугавшись того, до чего только сейчас умом дошёл, потому тогда и отошёл в сторону. Молчанов рассказывал совершенно невероятные, страшные вещи. Оживление мёртвых — чудо Господне! Но ведь Соколовы… Илья Авдиевич от такого чуда сам в петлю полез.
— Послушайте, я на самом деле никакого Леваницкого не знаю. Я просто… — Виктор Алексеевич продолжил после небольшого колебания. Для него вдруг всё стало кристально чистым, как после глотка родниковой воды после крёстного хода, в котором он, к стыду своему, принимал участие всего раза два или три в жизни, и то давно, так давно. — …считайте, что у меня свой долг. Вот вы говорите, потеря. Что люди тоскуют, воюют со смертью. А у меня никто не умирал! Сын без вести на фронтах сгинул, кого тут воскресишь, ни тела, ни крови, ни даже праха какого… Жена ушла, не выдержала всего этого. В начале очень уж непросто было. С другими родственниками тоже как-то со всеми потерялся, такой тогда хаос был в стране, а уж в эмиграции нас вообще никто не ждал. И что получается, всего-то и осталось у меня, что те, кто вокруг меня, до кого голос да глаз доходит, а это, знаете ли, такие товарищи по несчастью… Похожие чем-то. Вот с давним другом встретился, тут, в Париже. А он изменился так… Понимаете, у меня никто не умирал вот так вот, трагически. Люди менялись, терялись, уходили. И вот Илья Авдиевич, семьянин, душа-человек. Вот так вот в петлю? А после себя только икону эту да загадку с сыном оставил. Я тогда и понял, что если до конца этой истории не дойду, не пойму, что случилось, то такую подлость совершу по отношению к покойному!… — Он бурно выдохнул, не справившись с чувствами. — Ах, да что это я вам разжёвываю! Вы-то наверно всегда в центре событий были, не терялись, не оказывались в одиночку посреди нигде и ничего!
Чтобы успокоиться, пришлось даже схватить Молчанова за рукав.
— Ладно, простите Бога ради. Это всё нервы. Мы с Беатой вам поможем, конечно же. Вы только ей не говорите, что Жоржа и Ольгу вы сами...
— Уж будьте покойны, милейший, я о таких своих поступках распространяться не намерен, — хмыкнул Молчанов, отдёрнул руку и, повернувшись, побрёл дальше. — Главное, чтобы вы помалкивали.
—Тогда… надо придумать, как это у вас называется, легенду?
— Не распространяйтесь много перед вашей племянницей, вот что, — сказал Молчанов. — Она ведь, кроме меня, никого не знала? Не знала. Ну и незачем ей знать ни о ком, кроме меня.
— Нет уж, вы знаете что, вы сперва говорите, что один остались, Иван Игнатьевич, а потом нос начинаете воротить от тех, кто помочь вам может.
Виктору стало настолько обидно за свою племянницу, что всё пережитое отошло для него на второй план. Некоторое время спутники шли по лесу молча, пока за стеной деревьев не показалась узкая асфальтированная дорога, шедшая под уклон, где из-за стены леса показывались крытые красной черепицей крыши невысоких домов. Виктор Алексеевич и Молчанов переглянулись, осмотрелись по сторонам, прислушались, не едет ли машина. Всё было тихо.
— Идём по обочине, если услышим машину, прячемся в лес, — скомандовал Молчанов. Виктор Алексеевич согласился, молча кивнув. Двинулись.
— Она вообще-то всё знает про дела, связанные с Ильёй Авдиивичем и даже с этим Леваницким, я ей всё рассказал! — помолчав, сказал Коробецкий. — И она именно потому мне помочь согласилась, что дело и правда запутанное и достойное. Уж кто-то, а дети Соколова об этом точно должны узнать. По крайней мере то, что отец их, быть может, не без греха, но точно не самоубийца!
— Слушайте, придумывайте сами, что ей говорить, —огрызнулся Молчанов. — Это ваша забота, не моя. Я всё равно в этой стране не собираюсь оставаться дольше, чем требуется, чтобы купить билет до Берлина.
— Какие же тогда ваши дальнейшие планы?
— Мои дальнейшие планы… — тихо и задумчиво сказал Молчанов, оглядываясь по сторонам, — пока что мои планы — добраться до какой-нибудь гостиницы в Париже. Для этого нам нужно найти таксофон. Если вы найдёте какой-нибудь вон там, — Молчанов указал на строения вдалеке, — будет замечательно. Если нет, зайдите в какой-нибудь кабак и попросите позвонить. Только ради всего святого, не показывайте им, что вы русский. Я, сами понимаете, — Молчанов показал на свой мокрый, вымазанный грязью костюм, — в таком виде появляться среди людей не могу. А вы всё-таки чуть приличнее меня одеты. Только вот тут надо почистить, — Молчанов вынул из кармана платок, опустился на корточки и принялся счищать грязь с колен брюк Коробецкого, больше, впрочем, размазывая.
— Да это-то само собой разумеется! — Виктор Алексеевич всплеснул руками, как бы заодно протестуя против такой услуги по очистки, но с места сходить не стал. — Я же вас спрашиваю про более глобальную картину. Думаю, нам нужно обязательно поужинать где-то, где вы нам с Беатой рассказали бы хотя бы про этих страшных людей, что нас сегодня убить пытались. Они ведь и за нами теперь могут явиться, не только за вами. Почему же вы кстати решили именно в Берлин бежать?
Молчанов поджал губы, размышляя.
— Не в Москву же мне бежать… — сказал он наконец. — Мог бы в Мадрид, наверное, но Берлин — это, пожалуй, как-то пристойнее. А ужинать ни с кем я не буду, ни с кем не буду встречаться, — жёстко сказал он.
— Уж не с Авдием ли Соколовым хотите увидеться ещё раз? Думаете, это он мог навести на вас преследователей? — Коробецкий сам сперва не понял, зачем это сказал, но тот же внутренний подсказчик велел ему сунуть руку в карман и схватиться за пистолет. На всякий случай. Так и правда было спокойней. А устами экс-чиновника тем временем продолжала говорить злость. — Вы, сударь, кажется, пожалели уже, что о помощи меня попросили, или же считаете, что помощь эта должна свестись к эскорту до гостиницы? Мы с моим другом, чью фамилию вы забыли, тоже время зря не теряли, и поверьте, даже после такого холодного душа, что вы мне сегодня устроили — отступаться не собираемся.
— И не отступайтесь, — сказал Молчанов, поднимаясь с корточек и пряча грязный носовой платок в карман. — Я же вам не просто так это всё рассказываю, не по доброте душевной. Я с вами свяжусь, как буду в безопасности. А вам со мной видеться лишний раз — значит привлекать к себе внимание. Вы счастливы должны быть, что во второй внутренней о том, кто вы такой, судя по всему, не подозревают. А с Авдием советую не связываться — он за другую команду играет.
Виктор посмотрел на посуровевшего Молчанова всё ещё немного недоверчиво.
— Я надеюсь, вы и правда выйдете на связь, скажем, уже завтра? Пока что расскажите хотя бы про эту «другую команду». Мой друг сейчас в Берлине и ему может понадобиться предупреждение, он ведь ничего не знает.
— Это какой друг, тот, что с вами на ферме был? — спросил Молчанов. — Я вспомнил его фамилию: Барташёв.
— Да, мы с ним потом разделились. Он мог бы и вам помочь, там, в Берлине, если бы я точно знал, что с вами действительно можно иметь дело, и вы не попытаетесь нас подставить ради какой-то своей выгоды… Простите, Иван Игнатьевич, но у меня до сих пор перед глазами та сцена… у обочины. Если уж вы своих друзей так запросто… то что с чужими вам людьми сделаете, даже подумать страшно.
— Это хорошо, что он там, — сказал Молчанов. — Не стоит вам за него беспокоиться. Ну подумайте — какой мне резон убивать его? Что я, маньяк? А где, кстати, третий, который был с вами на ферме, подросток из Швейцарии?
— Он… мы с ним разошлись. Ну да оно и естественно, он человек молодой ещё, ему это всё сложно было понять, зачем двое взрослых мужчин решили вдруг стать искателями правды. В общем, на него рассчитывать смысла нет, забудьте, он уже наверно дома у себя в Швейцарии где-нибудь. Так что, вы мне объясните, кто именно эти странные фёдоровцы, которые как-то, Господи, дай разума, оживили Соколова Александра и этого Леваницкого? А то пока что вы всё больше меня расспрашиваете, и всё что-то думаете про себя да думаете.
Зайдя вновь на незнакомую территорию подпольной войны, Коробецкий заметно разнервничался.
— Вот мы и добрались до самого важного, Виктор Алексеевич, — сказал Молчанов, оглядывая брюки Коробецкого, грязь с которых он не столько очистил, сколько размазал по коленям. — Плохо очистил, ну, скажете, поскользнулись и упали в грязь. Ничего страшного. Это секта, Виктор Алексеевич. Некоторые говорят — новая религия, некоторые — тайный орден. Они говорят, что оживляют людей и приводят в пример этого своего Леваницкого, а с недавних пор ещё и Александра Соколова. А Александр Соколов, между прочим, сын одного из двух основателей этой секты. А что до Леваницкого… Кстати, откуда вы знаете его имя?
— От Ильи Авдиевича, но не больше чем имя. Правда, он подозревал, что сейчас тот живёт под другим именем. А почему это важно для разговора? Уж не хотите ли вы сказать, что Леваницкий - второй основатель? — Коробецкому вспомнилось письмо Ефима, где тот писал, что Авдий поведал ему о членстве Леваницкого в этом их тайном сообществе. — И неужели это правда… оживление? Вы вроде бы и сами в это верите? Но по всему выходит, что даже Илья Авдиевич в это не верил! А вы говорите, основатель.
— Конечно, не верил, — фыркнул Молчанов. — С чего бы ему верить, если он прекрасно знал, как всё это устроено. Разумеется, это всё обман, Виктор Алексеевич. Я вам расскажу о Леваницком, раз уж вы его не знали. А вы сопоставьте с тем, что слышали о нём от Ильи Авдиевича. Леваницкий был простой коммивояжёр в конторе, которой владел сын Ильи Авдиевича, Авдий Ильич. Дьявол его знает, чем он приглянулся Илье Авдиевичу, но он и второй основатель секты — его имя я вам говорить не буду — уж я не знаю как, запудрили ему голову или запугали, или наобещали золотых гор и славы нового Лазаря, я не знаю подробностей. В общем, они вовлекли его в чудовищный спектакль. На протяжении двух лет Леваницкий разыгрывал смерть от туберкулёза: кашлял, харкал кровью, лежал в постели и так далее. Разумеется, никакого туберкулёза у него не было. Наконец, в двадцать четвёртом году Леваницкий — в кавычках — скончался. А через месяц с небольшим вдруг снова появился на публике. Так было объявлено о первом в истории оживлении человека. А теперь я хочу вас спросить: вот вы слушаете меня и, наверняка, думаете — а откуда я знаю, что это был спектакль? Может быть, Леваницкий и правда умер и воскрес? Так ведь, скажите?
Виктор Алексеевич задумался перед тем, как ответить. Ему всё ещё было тревожно от того, что он понимал: сейчас ведущий в их паре - не он. Этому Молчанову убийство двух товарищей сошло что с гуся вода (или по крайней мере он себя настолько хорошо держал в руках), стоит вот теперь, разглагольствует так бойко - заслушаешься. А ну как скормит чего, и не заметишь ведь. Однако, с логикой Ивана было тяжело спорить.
— Вы знаете, я бы и сам, пожалуй, на вашем месте так подумал. Что всё это представление какое-то. Однако, вы с такой уверенностью об этом утверждаете, что мне даже кажется, будто вы сами там присутствовали. Внедрены оказались? То есть были внутри этого... ордена. Или секты.
Коробецкий запутался в непривычных терминах и насупился.
— Да-с, — скромно ответил Молчанов, — больше того, лично участвовал в подготовке так называемого погребения. Потому и говорю с такой уверенностью.
— Но как же тогда... что вы скажете про Александра? И что это за путаница с его полным тёзкой, вы же там явно по этому делу были, в Тонне-Шарант?
Виктор Алексеевич почувствовал себя уверенней после перехода в наступление, расслабился и разжал пистолет в кармане, даже позу сменил, скрестив руки на груди.
— Тут я вам многого говорить не стану: этот человек всё ещё живёт в Тонне-Шаранте, и лишние знания о нём могут ему повредить. Скажу лишь, что этот человек — наш.
— Хорошо, понимаю. Но получается, что вы до сих пор в этой организации… присутствуете? И Александр, значит, не погибал от рук бандитов, как в Иллюстрированной России писали? Значит, он такой же мошенник что и Леваницкий, и для отца такой спектакль разыграл, да не рассчитал эффекта?!
Переживающий в памяти все те ранние дни приключения экс-чиновник с ужасом подумал, если всё предположенное им - правда, то Илья Авдиевич просто стал жертвой какого-то глупейшего розыгрыша, но с таким трагичным финалом.
— Александр, разумеется, ни от чьих рук не погибал. Разумеется, он такой же мошенник. Зачем ему потребовалось разыгрывать этот спектакль, я могу лишь гадать. Верно одно: в последние месяцы жизни Илья Авдиевич прятался и от него, и от всех остальных из своей компании.
— Какой кошмар… - прошептал поражённо Коробецкий, заметно расстроившись и погрустнев. - Но деньги, но икона… ничего не понимаю! Может быть это всё Платонов?! Может быть, Илья Авдиевич и не думал руки на себя накладывать, да как он мог, правоверный! Вы, вы же упоминали этого задиру, как же он с вами связан? Платонов.
Молчанов поморщился, вспоминая.
— Какой ещё, к дьяволу, Платонов? А, вспомнил, это тот, кому вы на ферме голову проломили. Вероятно, Барташёва вашего рук дело? А, впрочем, всё одно, можете не отвечать. Слушайте, ну, меня там не было, я не знаю, что там действительно произошло. Это я у вас спрашивать должен, а не вы у меня. В любом случае, Платонов к этому делу вроде бы отношения не имеет. Я бы посоветовал забыть вам о нём вовсе, но всё же предпочёл бы, чтобы вы о нём помнили — разумеется, исключительно в том отношении, что если вы меня захотите вдруг сдать властям… ну, впрочем, обойдёмся без угроз, мы сегодня и без того нанервничались.
Виктор Алексеевич моргнул пару раз испуганно и вдруг словно уменьшился в размерах, сморщившись и потускнев. Что он помнил точно, так это то, что Платонов ещё был живой на тот момент, когда они покидали общую спальную. Да он сам лично его ноги нёс, помогал его в кровать укладывать! Неужели на ферме были люди этой второй внутренней, что бы это ни значило?
— Конечно, да, что вы, что вы, — ответил Коробецкий с энергичным кивком.
Ему вдруг стало совершенно не по себе. Этот человек, стоящий перед ним, он мог защитить себя и знал, что он делает, но он, похоже, и сам понятия не имел, с какими силами связался. Вот так вот в ту же ночь достать случайного свидетеля изначальных событий? Внедриться в команду к самому Молчанову, сдать, предать, гнать и стрелять? Да они же и завтра могут так же нагрянуть, запросто в дверь постучаться.
Из глубины оставшегося за спиной леса ощутимо повеяло могильным холодом.
— Вы мне скажите ради Бога, вы этому... хм, как же... а, Суханову! Вы ему наш адрес говорили? Беата же ничего не знает, а вдруг они уже там! И ещё, вы говорите, свяжитесь с нами, но как долго прикажете вас ждать? Нам же самим в бега надо, получается!
До Коробецкого только сейчас начали доходить истинные масштабы сгущающихся над головой туч. Помрачнев, Молчанов ответил:
— Нет, вашего адреса он не знал. Этот ваш Михельсон контактировал только с Жоржем и со мной. Мой вот знал, к сожалению, потому-то я сейчас даже домой вернуться не могу. Впрочем, вы правы, вам тоже лучше куда-нибудь уехать. Не ровен час, выйдут и на вас. Только оставьте мне адрес пост рестрана, куда я смогу вам написать.
— Раз такое дело, я вам признаюсь, мы с племянницей собирались в Лондон, искать этого Леваницкого, — ответил Коробецкий. — Могу указать отель, хотя после всего того, что вы мне тут рассказали, уже не думаю, что это хорошая идея... Как бы нам всем теперь не в Германии встретиться! Борис остался в России, Анна мертва, Авдия Ефим уже навестил, да вы говорите, что он с Александром на стороне Леваницкого… Я уже даже не уверен, что Влас сумеет что-либо изменить. Что мы ему-то скажем, как можно весь этот сор — с улицы, да в избу-то?! — Виктор даже руками всплеснул от отчаяния. — А икона? Мы же думали, что это семейная реликвия. А она теперь, получается, ваша, даже Власу нечего передать.
— Виктор Алексеевич, — Молчанов остановился и, уперев руки в бока, строго взглянул на Коробецкого. — Вы же не считаете, что я это всё вам рассказываю, чтобы душу излить и исповедаться? Так ведь? Я бы, конечно, предпочёл, чтобы вы нам продали икону, мы бы вас на углу высадили с деньгами, и вы бы пошли своей дорогой, а мы своей. Но вышло как вышло: моей группы больше нет, мне нужны помощники. Не знаю, могу ли я полагаться на вас, но раз уж вы в это дело влезли, ваша кандидатура, полагаю, не хуже иных. Езжайте в свою Англию, а я с вами свяжусь и сообщу, что вам делать дальше. Будете каждый день заходить на местный главпочтамт — я не знаю, как он по-английски называется, — в общем, в главное почтовое отделение в Лондоне и спрашивать телеграмму до востребования из Берлина на своё имя. Что будет в самой телеграмме, неважно: вы узнаете моё новое имя — я, разумеется, сменю паспорт в Германии, — и мой новый адрес, на который вы сможете мне слать телеграммы. Будете хорошо работать — пять тысяч, которые вы сейчас получили, покажутся вам мелочью на сдачу в табачной лавке. Вам это ясно? А икона? А что с ней? Она остаётся у меня.
Коробецкий от стресса даже зубами скрипнуть не смог. Ну остаётся икона и остаётся, не драться же теперь за неё, не стрелять же в спину! Он лишь вздрогнул от такого хода мыслей.
— Да, вы правы, душу здесь я изливаю, не вы. Однако, позвольте уж тогда до конца долить. Я там в машине, если угодно, дурака валял. Деньги для меня не главное в жизни, денег не было, денег и не будет. А если и будут, как вы говорите, так и они не помогут всю эту историю забыть!
— Уж позвольте, милейший, дурака вы сейчас валяете, — перебил разошедшегося Коробецкого Молчанов. — Денег у вас толстая пачка в кармане и ещё бог знает, сколько тысяч дома или в банке или куда вы их запрятали. Не рассказывайте мне тут сказок про бессеребреничество, прошу вас, я в них не верю со времён смерти Толстого.
— И что же, вы считаете, что мы с Ефимом за просто так всё это, не побоюсь сказать, расследование провели? Вы знаете, сколько денег мы там нашли в мешке на ферме? Пятьдесят тысяч франков!
Названная сумма на Молчанова эффекта не произвела: тот лишь поднял бровь и хмыкнул.
— Ничего так, — сказал он.
— И это на троих-то! — продолжал Коробецкий. — Можно жизнь новую начать! И знаете что, верьте или нет, но мы её и начали, да-да. Только не с открытия предприятий каких, не с покупки автомобилей да костюмов… — Виктор Алексеевич посмотрел на свои запачканные, но кое-как отчищенные и всё же недешёвые пиджак да брюки, поморщился и махнул рукой, — ...это? Это Париж. Так вот называйте как хотите, у меня у самого в словаре таких слов нет, да только нам за это паломничество затянувшееся никто дополнительной награды не обещал. И кто только мог подумать, что это превратится в такое чудовищное сальто-мортале с сектами, погонями и стрельбой... в-в упор!
Гордо вскинув голову, Коробецкий круто развернулся и сделал несколько шагов в сторону цивилизации, искать таксофоны и таксомоторы, но потом обернулся.
— А знаете что, я и не жалею ни секунды! Я и с племянницей потерянной встретился, и людей изнутри узнал, и самого себя.
— Стойте же вы, чёрт побери! — окликнул Коробецкого Молчанов. — Что вы сейчас делать собрались, куда пошли?
— За такси, конечно же, — не останавливаясь, ответил Коробецкий, — Подождите здесь, я надеюсь, долго не придётся. Я только найду таксофон, вызову сюда машину и вернусь.
— Стойте! — Молчанов догнал Коробецкого, дёрнул за рукав. — Нельзя вызывать постороннего человека. Вы думаете, сложно будет таксисту связать двух измазанных грязью русских и разбитую машину с трупами в паре километров отсюда, о которой завтра будет во всех газетах?
Тут Коробецкий думал не долго.
— Вы правы. Я позвоню тогда лучше Беате, у неё есть знакомые с авто.
— На них можно положиться? Чёрт, хотя что я спрашиваю, конечно, нельзя… — Молчанов закусил губу. — Ну, выхода всё равно нет. Ступайте. Притворитесь немцем или каким-нибудь датчанином, что ли, когда будете звонить.
— Что-нибудь придумаю, — Коробецкий не стал спорить. Окончание их разговора сложно было назвать дружеским, но, может, оно и к лучшему. И так порядком задержались, а эта машина ещё когда до сюда доберётся…
Шлёпая мокрыми ногами по шуршащему гравию обочины, Виктор Алексеевич направился к посёлку.
13:34 12.10.1926
Франция, коммуна Шавиль,
Вокзал Шавиль-ВелизиВиктор Алексеевич шёл по широким, полупустым, звёздами расходящимся от площадей улицам, чувствуя себя шпионом, пробравшимся во вражеский город: а вдруг о разбитой машине и тройном убийстве уже сообщили, вдруг весь город ищет скрывшихся преступников? И в самом деле — странно посмотрел на проходящего мимо, в мокром, испачканным грязью на коленях костюме, без зонтика, с портфелем в руке неизвестного человека мясник в белом фартуке, сидящий у широкой витрины своей лавки, проводили долгим взглядом две дамы, встретившиеся на улице.
Виктор Алексеевич не знал, куда идти: кабаков он на своём пути мимо безучастных, хмуро спрятавшихся за живыми изгородями домов не видел, таксофонов в этой части городка он не находил — да и не понимал он долгое время, как называется это неприветливое место. Всё так же моросил с низкого серого неба холодный осенний дождь, задувал сырой ветер, неприятно холодя промокшую на груди рубашку. Вспомнилось, как весной этого года он ехал из Парижа на юг устраиваться на злосчастную ферму, и по пути промок так же, вынужденный — денег к тому моменту оставалось на кусок хлеба в день — ночевать на вокзальной скамье и попав под дождь. После этого всю дальнейшую дорогу его знобило, кружилась голова, болело горло, и отрадно было лишь то, что не хотелось есть. Но прокаленный воздух Марселя, сверкающее алмазной рябью море, палящее солнце в выцветшем от жары небе быстро его тогда исцелили, и почти невероятной казалась этот пахнущий сосновой смолой и южными травами сонный зной в унылой мглистой мороси этого осеннего дня.
«Шавиль-Велизи», понял Виктор Алексеевич, выйдя на круглую мощёную брусчаткой площадь и взглянув на надпись на фронтоне вокзала.
Отсюда наверняка можно было и позвонить, и уехать в Париж. В небольшом, полутёмном, гулко отдающем звуки эхом зале ожидания на скамье коротал время коммивояжерского вида господин с саквояжем и газетой, а за стеклом кассы дремал билетёр, Виктор Алексеевич быстро выяснил по расписанию, что ближайший электропоезд до Gare des Invalides отправляется в 13:45. Следующий — через полтора часа. Купить билет сейчас, сесть на поезд — и через час быть уже в Париже, прочь от этого ада, прочь от этого толстячка-убийцы с залысиной и тараканьими усиками, дожидающегося его в лесу!