— Суханов? Но он, кажется, не мог... — прошептал Виктор Алексеевич. «Значит, Молчанов», подумал он.
Жорж быстро показал Коробецкому перейти к задней части машины, где за кузовом был закреплён большой багажный сундук, а сам устроился у смятого капота, выглядывая из-за ствола осины, в которое впечаталась машина.
— Эй, вторая внутренняя! — тяжело дыша и отирая кровь со лба, хрипло крикнул он. — Я тебя узнал, картавый! Давно не виделись! Леваницкий с вами, что ли?
— Здесь никакого Леваницкого нет, — ответил тот же голос.
— Подойди и возьми, если такой смелый, — выкрикнул Жорж. — Вас всего двое, у вас машина двухместная. Нас и так больше, а двоих я и один заберу.
— Жохж, ты же хазумный человек! — откликнулся тот же голос.
Коробецкий тем временем озирался в поисках беглеца. Не может быть! Бросить всех, убежав с иконой! Даже истекающая кровью и беспамятная Ольга Игнатьевна отступила на второй план перед угрозой потерять столь важную зацепку в деле поисков истины. Но никого он не видел: вокруг были лишь мокрые, шумящие под холодным ветром кусты вокруг, тёмные просветы осиновых стволов выше.
— Один будет обходить, — шёпотом сообщил ему Жорж, — смотри по сторонам.
Вдруг Коробецкий действительно заметил какое-то движение метрах в десяти от себя: не успел он вскинуться и показать напряжённо следящему за человеком на дороге Жоржу, как гулко грянул выстрел, и вслед за ним сразу же ещё один, с другой стороны, и пуля со звоном пробила навылет оба боковых стекла машины. Жорж, высунувшись из-за ствола, немедленно выстрелил раз, другой, третий: полетела листва с кустов, скрывающих шоссе.
— Я достал его! — раздался вдруг голос, который Коробецкий уже не полагал услышать: это кричал Молчанов.
— Генхих? Генхих? — крикнул человек с дороги. — Чёхт! — выругался он, послышались торопливые шаги. Дверь машины хлопнула, взревел мощный мотор.
— Испугался… — выдохнул Жорж, прислоняясь лбом к коре дерева и опуская наган. Машина преследователей удалялась.
От напряжения и захлёстывающего чувства тревоги Виктор не сумел выдавить из себя ни слова, только упал на четвереньки и поспешил скрыться за колесом машины, чтобы даже снизу не достали.
И вдруг всё закончилось так же внезапно, как и началось. Какое облегчение — слышать всё чётче естественный шелест и перестук лесной природы по мере утихания лязгающего автомобильного шума.
— Ольга Геннадьевна! — рывком, как от дурного сна очнулся Коробецкий. — Её нужно перевязать, иначе, иначе...
Из кустов появился улыбающийся Молчанов. Шляпы на нём не было, волосы были всклоклочены, а дорогой костюм весь перепачкан грязью спереди и на коленях. В одной руке он держал сумочку Успенской, в другой — револьвер.
— Готово! — с торжествующим видом выпалил он. Жорж, тяжело выдохнув, помотал головой, положил свой наган на траву и склонился над Успенской.
— Кто это был, что это за вторая внутренняя? — спросил Коробецкий, переводя взгляд то на одного, то на другого.
— А, это… — не в силах собраться с мыслями, бессвязно откликнулся Молчанов. — Это… — он бессильно покачал в воздухе сумочкой.
— А как здесь мог быть Леваницкий? Он же мёртв? — продолжил расспрашивать Коробецкий.
— Ой, лучше и не спрашивайте… — ответил Молчанов и прислонился к дереву, приглаживая на затылок чёрные мокрые волосы. Жорж сидел близ Успенской, положив пальцы на артерию на шее, и в разговор не вступал.
Поняв, что ответов на вопросы он не добьётся, Виктор Алексеевич, раздвигая кусты, двинулся к месту, откуда появился Молчанов. Близ насыпи на траве, раскинув руки в стороны, лежал рыжеволосый человек лет тридцати в дорожном костюме в серую клетку, с браунингом в руке и отлетевшей в сторону фетровой шляпой. Во лбу его зияла пулевая рана. Присмотревшись, Коробецкий вдруг понял, что где-то он его уже мог видеть, но некоторое время не мог вспомнить, где. Вдруг вспомнилось: вечер у Анны Синицкой пара месяцев назад, пьяный Скалон и его приятель из Германии. «Карлуша, Карлуша!» — звал его тогда пьяный Скалон, возвращаясь из кабака с бутылкой рябиновки. Вспомнилось имя: Карл Лемке. Сейчас его приятель звал его Генрихом, но это точно был тот самый Карл: даже костюм на нём был тот же. Дикая мысль пронеслась в голове — а не Скалон ли разговаривал с Жоржем с дороги? Нет, Скалон не картавил.
Карл-Генрих, вот это встреча... Так значит Анну всё же убили? Связав в уме недавние намерения лежащего перед Коробецким мёртвеца со сценой, произошедшей на вечере у дочери Соколова, Виктор почему-то уверился в том, что несчастная умерла не своей смертью. А коли так, то может и сам Илья Авдиевич на душу греха не брал?
Нужно обыскать этого Генриха, решил вдруг Коробецкий. На теле должны быть доказательства, какие угодно, но подтверждающие причастность этого человека ко всем несчастьям последнего времени. Признать, что перед ним находится просто труп просто обычного невиновного ни в чём человека — было мучительно сложно. Переступая через себя и борясь с приступом тошноты, Виктор Алексеевич опустился перед мёртвым Генрихом на колени и принялся расстёгивать пиджак трясущимися пальцами. «А ведь если бы не Молчанов, он мог бы застрелить меня. Меня! Или я, или он», — подумалось Коробецкому, отчего стало полегче.
Виктор Алексеевич стал ощупывать карманы покойного. В нагрудном кармане обнаружились расчёска и толстое, неудобное, зато дорогое самопищущее перо «Монблан», в боковом — носовой платок и обойма от браунинга, во втором боковом — русский серебряный портсигар с гравированным Эльбрусом и спички, судя по надписи на коробке — немецкие. Как назло, и тут на картинке были горы: Бавария, что ли. Вот так из горних высей спускаемся мы в глубины ада. Вот так нам приходится расстёгивать пуговицы на пиджаке только что убитого человека и лезть ему во внутренний карман.
С отвращением касаясь пальцами серого трикотажного пуловера, надетого под пиджак, Коробецкий запустил руку во внутренний карман и выудил оттуда записную книжку в бордовом кожаном переплёте. Похожая была у Ильи Авдиевича, но оттуда были выдраны все листы; эта книжка была цела и густо исписана адресами, телефонами, какими-то заметками, частью на русском, частью на немецком. Взгляд остановился на одной из страниц, где строки шли столбиком, как в стихах: «Кошка у меня была, я ея любил» — прочитал он записанное карандашом начало какого-то идиотского инфантильного стишка: написано было в старой орфографии, только без еров на концах. Была такая порода людей, не любивших эту лишнюю букву, ещё до революции, отменившей вместе с ней вообще всё лишнее. Поморщившись от этой чуши, Виктор Алексеевич переложил записную книжку к себе.
Во втором кармане обнаружился пухлый бумажник и немецкий Reisepassport. Коробецкий расстегнул кнопку на бумажнике, заглянул внутрь: банкноты — марки и франки, в кармашке мелочь, в другом несколько визиток, за ними — презерватив. Разглядывать всё времени не было: Коробецкий сунул находку вслед за записной книжкой себе в карман. Раскрыл паспорт: Heinrich Heringslake, geb. 19. April 1889. Теперь можно было добавить и вторую дату.
Со стороны скрытой кустами дороги протарахтел мотор: Коробецкий вскинул голову, насторожился — вдруг сейчас какие-нибудь ни о чём не подозревающие французы заметят машину, остановятся, предложат помощь? Нет, не остановились — может быть, и не заметили улетевший в лес автомобиль. Со стороны машины доносились голоса: Молчанов и Жорж говорили на повышенных тонах. Виктор Алексеевич прислушался, потом поднялся, стал медленно приближаться.
— Я говорил! Я же предлагал кражу! — ещё сдерживаясь, но всё громче, с надрывом говорил Жорж. — Ну как вы все понять не могли?! Вломились днём, пока никого нет, обыскали квартиру, забрали икону: ну не с собой же он её каждый день таскал! Но нет, ты же у нас актёр, тебе же надо поговорить, покрасоваться!
— Я актёр, да! — кричал Молчанов в ответ. — А ты, ты-то кто? Ты — водитель, твоя роль — водить машину! Водить машину, понимаешь! Не разрабатывать планы, а водить машину! Вот твоя роль! И даже с ней, даже с ней ты не справился!
— Я не справился?! Я не справился? А кто за Суханова ручался? Не ты, что ли?
— Не я! Не я! Что хочешь вешай на меня, но не это! Ольга, Ольга его первая взяла, она его утверждала! Она план утверждала! Она всё утверждала!
— Она утверждала, ты предлагал!
— Он бы нас всё равно сдал, понимаешь? — перекрикивая Жоржа, не унимался Молчанов. — Суханов был провокатор, он бы сдал нас в любом случае!
— Ты посмотри, что ты наделал! — заорал Жорж.
— Ты меня не слышишь: он бы нас сдал! Сдал бы в любом случае! — кричал Молчанов. — И теперь я понимаю, почему у нас всё сорвалось весной с Леваницким! А ведь это Ольга его взяла в группу, твоя Ольга!
— Всё, всё, не кричи, не кричи!… — тяжело дыша, выпалил Жорж. — Я понимаю, я понимаю, что нужно что-то делать, — с отчаяньем сказал он. — Надо что-то придумать! Но я не могу её тут так бросать!
Установилось короткое молчание.
— Где, кстати, этот, как его? — вдруг спросил Молчанов. Жорж ничего не ответил. — Удрал, что ли? Пойду поищу.
Остановившийся за зарослями колючего кустарника Коробецкий, присев на колено, видел сквозь переплетение стеблей машину, лежащую подле Успенскую с неприлично задранным платьем и брючным ремнём, которым была перетянута окровавленная ляжка, Жоржа, склонившегося над ней и обхватившего ладонями её лицо, и полного, измазанного грязью Молчанова с сумочкой Успенской на локте и вальтером в руке. Молчанов двинулся куда-то в сторону от Коробецкого, но у первого же дерева остановился и обернулся, задумавшись. А затем поднял пистолет, прицелился в склонившегося над Ольгой Жоржа и выстрелил. Жорж схватился за шею, захрипел, с непонимающим видом, с открытым ртом оборачиваясь к Молчанову, упёрся рукой в землю. Молчанов решительно подошёл на пару шагов и выстрелил ещё раз. Сквозь мельтешащую зелень куста было видно, как Жорж, скорчившись, валится на траву рядом с Ольгой.
— Ну вот и всё, Жоржик, — причмокнув, глухо сказал Молчанов. — Может, хоть там счастливы будете, раз здесь не вышло. И ты, Оленька, тоже прощай, — и разрядил пистолет в голову лежащей женщины.