Молчанов сел на заднее сиденье рядом с Коробецким, легко хлопнул по плечу водителя. Тот обернулся: человек лет тридцати с прилизанными бриолином светлыми волосами и пушистыми усиками над губой. Красивым серьёзным, со впалыми скулами, лицом и шофферской курткой он походил на бывшего русского офицера, служащего таксистом.
— Аванти, Жорж, —сказал Молчанов. Водитель, не говоря ни слова, плавно тронул машину с места.
— Мне очень жаль, Виктор Алексеевич, что мне пришлось упомянуть Платонова, — начал Молчанов, — но боюсь, что иного способа отвязаться от вашей назойливой родственницы у меня не было. А мне очень хотелось бы сохранить наш разговор в, так сказать, фертраулихькайте. В конфиденциальности, по-русски, то есть.
Оставшись в меньшинстве, Коробецкий подрастерял уверенности, но ответил твёрдо:
— Беата здесь ни при чём. Она даже про деньги не знает, которые, поверьте, мы не крали, а взялись доставить родственникам Соколова! Кто тогда мог подумать, что это окажется настолько непростой задачей! — Виктор даже поёжился, вспомнив трагическую смерть Анны.
— Вот и я говорю, что раз не при чём, то пускай и остаётся не при чём, — с готовностью поддакнул ему Молчанов.
— Но что же нужно вам, Иван Игнатьевич? В Тонне-Шарант вы произвели на меня самое благоприятное впечатление порядочного издателя, разбирающегося в печатном и данном слове. А теперь... угрозы, шантаж. Что с вами произошло?
— Я прошу прощения, если я произвёл на вас такое впечатление, Виктор Алексеевич, — развёл руками Молчанов. — Я вам действительно, ну, чего уж греха таить, наврал, что мы едем к Михельсону — я, собственно, его и видел-то раз в жизни, и он тут, поверьте мне, совершенно не при чём, — но в остальном я говорил полную правду: я действительно собираюсь у вас купить эту икону, которая у вас сейчас в портфеле. И заметьте, я настолько деликатен, что даже ни словом не упоминаю о том, что иконка-то, хе-хе, собственно, вам не принадлежит.
— Не принадлежит и вам, — огрызнулся экс-чиновник, но поспешил взять себя в руки. — Но позвольте, вам-то с неё какой толк? Вы же не богослов и даже, рискну предположить, человек не набожный.
Тут до Виктора дошло, что они действительно едут не к оценщику. Он начал коситься на улицу в попытке сориентироваться, а руки его вцепились нервной хваткой в портфель. Автомобиль только-только проехал по Гренельскому мосту мимо обращённой спиной к мосту статуи Свободы с факелом в руке и двигался по району Пасси, где селились русские эмигранты и где действительно находилась лавка Михельсона. Но вот появился поворот на нужную улицу, Жорж плавно остановил машину, пропуская поперёк улицы стайку машин, тускло блеснувший стёклами трамвай… и двинулся прямо дальше, оставляя перекрёсток за спиной.
— Хорошо, хорошо, деньги нужны всем, я тоже был с вами не до конца честен. Однако, вы, должно быть, не знаете, что такое бедность, каково это, груши да яблоки в корзины собирать день за днём! — в запале самооправдания Коробецкий с ужасом подумал, что недалёк от истины. Он ведь использовал эти деньги и так и не достиг цели. А сейчас использует отношение к ещё большим деньгам в качестве защиты. И отношение это не такое уж наигранное.
— Деньги всем нужны, тут вы правы, с этим я, милейший, и спорить не стану, — ответил Молчанов. — Что же до иконы, то тут вы ошибаетесь: как раз нам она и принадлежит, сударь мой. А толк с неё самый простой: стоит она довольно дорого. До прошлого года она хранилась в Эрмитаже в Ленинграде, и есть основания полагать, что под окладом скрывается роспись Михаила Дамаскина, критского иконописца, учителя Эль Греко. Стоит она, конечно, несколько дороже того, что я собираюсь вам предложить, но ведь это гешефт, сами понимаете. Да и кому бы вы её продали? А потом, у вас же остались деньги, которые вы забрали у Соколова? Я их не требую назад, они ваши.
Коробецкий некоторое время молчал, то ли продолжая всматриваться в улицы, мутно мелькающие за стеклом, по которому косо сползали капли мелкого осеннего дождя, то ли погрузившись в лихорадочные раздумья. Автомобиль всё удалялся от центра Парижа, двигаясь к пригородам, к Булонскому лесу: покой, шелест мокрых ветвей, чёрные от воды тихие гравийные дорожки — кому в такую собачью погоду захочется гулять по парку? Могут вывести из машины и пристрелить к чертям собачьим, никто и звука выстрела не услышит.
Наконец, Коробецкий спросил:
— Я предполагал, что икона ценна, но скорее как семейная реликвия. Вы хотите сказать, что она не имеет отношения к Соколовым? Как же тогда… Александр, Илья Авдиевич. Ничего не понимаю.
Тон у Виктора был растерянный, но за стенкой поражения скрывалось бурлящее негодование. Он пытался вывести собеседника на то русло, что могло бы привести к интересовавшим его ответам.
— А что Илья Авдиевич и Саша? Они работали с нами. Саша, точнее, до сих пор работает. Но, впрочем, — помотал головой Молчанов, — какое это имеет значение? А, Жорж, — обратился он к водителю, перегнувшись через спинку переднего сиденья, — мы ведь приехали, кажется. Да, вот на этом перекрёстке.
Машина остановилась у перекрёстка, где уже поджидали два человека — женщина и держащий над ней зонт низкорослый крепыш в котелке и летнем пальто, с наружностью циркового артиста, поднимающего зубами стол. Средних лет долговязая дама была одета старомодно, и по широкополой шляпе с вуалью, по строгому чёрному платью Коробецкий сразу узнал в ней Ольгу Геннадьевну Успенскую, бывшую вместе с Молчановым на станции Тонне-Шарант. Успенская, не дожидаясь, пока водитель Жорж перегнётся через сиденье и раскроет дверцу, уселась на переднее сиденье, циркач же обошёл машину и уселся сзади, таким образом, зажимая Коробецкого между Молчановым и собой.
— Доброе утро, Ольга Геннадьевна, — учтиво поздоровался Молчанов, приподнимая край шляпы.
— Здравствуйте, Иван Игнатьевич, — сухо ответила Успенская и знаком показала Жоржу трогаться. — Приятно снова увидеться, Виктор Алексеевич, — обернулась она к Коробецкому. Циркач и Жорж хранили молчание.
— Деньги у вас с собой? — спросил Молчанов.
— Могли бы и не спрашивать, — ответила Успенская.
Всё-таки сражённый наповал (было бы куда падать!) ответом Молчанова Коробецкий даже на приветствие дамы не ответил, только кивнул, пытаясь собраться с мыслями. Вопрос сформулировал давно уже вертевшееся на языке:
— Так вы, господа, вы из… И Александр? И даже… Илья Авдиевич?!
— Да ну что вы? — рассмеялся Молчанов. — Большевики — сволочи, это я вам как офицер Колчака говорю.
— Вы не офицер Колчака, вы сидели там в телеграфном агентстве, — вдруг подал голос Жорж.
— Не сидел, а выезжал на фронт! Впрочем, не будем об этом, — благодушно махнул рукой Молчанов.
Виктор Алексеевич издал нервный смешок в такт Молчанову, но то ли осёкся, то ли поперхнулся, опять что-то вспомнив не к месту. Автомобиль тем временем, огибая Булонский лес, двигался куда-то к южным пригородам Парижа, по тихим улицам, засаженным тёмными, мокрыми от дождя платанами. Редко машина то обгоняла нагруженный ящиками грузовик, то огибала, чтобы не обрызгать, едущего по обочине велосипедиста в плаще, то её саму обгонял таксомотор. Скучно моросил дождь, блестящими каплями оседая на разделённом железной стойкой лобовом стекле. Когда улицу становилось совсем не видно за россыпью капель, Жорж дёргал ручку, движущую щётки на лобовом стекле, счищал два ровных полукруга. Крепыш, сидевший слева от Коробецкого, молчал, неподвижно уставившись перед собой, будто и не человеком был, а гофмановским големом. Успенская молчала, устроив на коленях сумочку. Только Молчанов всем видом выражал готовность продолжить разговор, сидя в пол-оборота к Коробецкому и удобно устроив руку на кожаной спинке дивана.
— Но если всё так, то зачем же тогда Илья Авдиевич?… — спросил Коробецкий. — У него же, получается, дело жизни было, он же, выходит, не выживал как все мы, у него же было…
Что именно было у Соколова старшего Коробецкий так и не смог выразить, всей душой испытывая сейчас смешанное с негодованием сожаление. Работающий на белую разведку (или контр-разведку, в этих терминах экс-чиновник не был силён) Илья Авдиевич вдруг показался Виктору существом какого-то иного плана, высшего, благородного, наделённого целью в страшной, полной разочарования послевоенной жизни. Как он мог?! Как мог уйти от такого! Как мог подставить сына, соратников, Верховного!
— Знаете, — вздохнул Молчанов, — меня самого гнетёт этот вопрос. Возможно, дело в моральном аспекте нашего гешефта. Всё-таки, распродажа культурных сокровищ, которые наши предки скапливали веками, французским и американским дельцам… Я подозреваю, его это мучило.
— Не пора ли приступить к обмену, господа? — подала голос Успенская, доставая из сумочки обёрнутую буроватой бумагой пачку купюр. — Виктор Алексеевич, тут пять тысяч франков. Вы не в том положении, чтобы торговаться.
— Да идите вы к чёрту, господа таинственные, — с прорывающимся сквозь поледеневший голос злобой проговорил Виктор, доставая из портфеля свёрток с иконой.
Он уже не собирался играть в торг.
— Вот ваша икона. Не нужно денег.
— Зря вы злитесь, — холодно сказала Успенская, и Молчанов тут же подхватил:
— Ну право, Виктор Алексеевич, мы ведь не воруем её у вас. Я прошу прощения за тон Ольги Геннадьевны, она бывает резка в беседе, но будем же разумны: возьмите деньги, прошу вас!
Коробецкий коротко взглянул на Молчанова, прикусил губу и на несколько секунд отрешился от всего происходящего. Зачем эти деньги, зачем вообще всё это было, если жизнь Ильи Авдиевича принадлежала миру тайных операций и подпольной борьбы за наследие целых стран? Всё беспокойство жалкого Коробецкого — просто пыль для серьёзных господ в чистых перчатках на грязных руках, то же, что все его тревоги и желание помочь, донести идеи и думы до потомков, пускай не до своих, так хоть до таких как у Соколова, однокашника, единомышленника… который в итоге оказался ни тем ни другим. Или всё же и тем, и другим, и ещё чем-то большим?
Ведь что-то эти шпионы не договаривают… Как с оговорками про Ленинград, как с нестыковками про обеспеченного Соколова, который должен был богатых клиентов искать по столицам Европы, а не на захолустной ферме сидеть. Да ведь они же сами искали его, даже Авдия допрашивали, как Ефим писал!
Виктор Алексеевич подобрался, глаза его лихорадочно забегали. Ещё рано закрывать двери и окна, тушить свет, рано-с! История жизни Ильи Авдиевича, быть может, стала яснее, но не история смерти и того, что ей предшествовало. А значит, деньги ещё понадобятся. Ответы в Англии, а поездка на остров обойдётся недёшево.
— Хорошо… простите и вы меня, господа. Нервы. Илья Авдиевич был мне друг.
«И даже нечто большее. Надежда на понимание и согласие родственников, которых уже не сыскать мне самому? Как же поздно я это понял».
— Ну вот и славно, — ласково отозвался Молчанов, принял у Ольги Геннадьевны пачку денег, передал её Коробецкому и похлопал того по плечу.
— Вы вот что скажите мне, будьте добры хоть раз, — снова начал Коробецкий. — Илья Авдиевич… верил в науку Фёдорова, вы не знаете? Вы же должны знать. Он и его знакомый, Леваницкий. Это правда?
— Леваницкий? — тут же заинтересовано обернулась Ольга Геннадьевна. — Вы были знакомы?
Но прежде чем Коробецкий успел ответить, голос подал Жорж:
— Оля, за нами хвост. Теперь я в этом уверен.
Коробецкий обернулся и выглянул в маленькое овальное окошко в задней стенке кузова машины. За ним тут же встревоженно обернулся Молчанов. По пустой улице парижского пригорода в метрах пятидесяти за машиной Жоржа двигался чёрный спортивный автомобиль с длинным капотом, парой больших, круглых, разнесённых в стороны фар, поднятым кожаным верхом.
— Что значит «теперь ты уверен»? — резко обернулась Ольга Геннадьевна к Жоржу. — Он, что за вами с самого начала шёл?
— Нет, я бы заметил, — сквозь зубы тихо процедил Жорж. — Хвост за вами, от того перекрёстка, где мы вас подобрали.
— Никто не мог знать места, — сказала Ольга Геннадьевна. — Знали только Молчанов, я и Суханов. Суханов! — обернулась она вдруг к крепышу-циркачу, так же неподвижно сидевшему слева от Коробецкого.
— Господа, да что же такое с этой!… — вскричал было Коробецкий.
— Замолчите! — с истерической ноткой перебила его Ольга Геннадьевна и снова обернулась на крепыша. — Суханов, какого чёрта? Я же говорила!
Вдруг Коробецкий заметил, что циркач-Суханов держит в руке, поджав локоть, маленький дамский браунинг, направив его в просвет между передними сиденьями на Успенскую.
— Ни слова, — подал он впервые за время поездки голос. — Жорж, тормози, а то я её пристрелю.
— О Боже, пистолет! — вскричал снова Коробецкий и нелепо попытался толкнуть Суханова в бок. Тот, казалось, даже не почувствовал тычка. Молчанов мотал головой, оглядываясь по сторонам, то, вытягивая шею, заглядывал в заднее окошко, то переводил взгляд на Суханова, на Успенскую.
— Мы уйдём от них, мы уйдём от них? — запричитал он, обращаясь к Жоржу.
— Ну ты и сволочь, — с ненавистью процедила Успенская.
— Тормози, Жорж, — жёстко сказал Суханов. В зеркальце заднего вида Коробецкий встретился взглядом с Жоржем и увидел, как тот отчаянно показывает ему глазами на Суханова.
— Что они обещали тебе, Суханов? — продолжала Успенская. — Денег? Ты знаешь, что у нас их больше. Вечной жизни? Ты в это веришь? Обещали воскресить твоих родных? Кормили тебя этими сказками?
— Замолчи, — сказал Суханов. — Жорж, тормози! — нервно повторил он. — Ты не уйдёшь, у них лучше машина.
— Вы знаете что, вы... осторожно!!!
Виктор и сам начал паниковать, но понял, что ничего не выйдет, если не действовать.
Когда-то его так дурил сын — притворялся, что видит угрозу, которой нет. Как же подходит к случаю.
С ужасом в голосе Коробецкий указал в сторону окна, за которым, мутная в каплях дождя, проплывала глухая стена какого-то склада, словно с неё в Жоржа могли целиться или же приближался непутёвый грузовик. А сам, продолжая жест, обрушился руками на пистолет сверху вниз — и тут же в машине оглушающе громыхнуло, и пронзительно вскрикнула Успенская. Не успел Коробецкий понять, что произошло, как на его скулу обрушился чугунный и звёздный удар, словно приложили рельсом: Суханов вмазал ему с левой, да так, что Коробецкого как на качелях отбросило на мягкую тушу Молчанова. И сразу, в круговерти коротких, непонятных вскриков и возни, ещё раз грохнуло рядом, будто разорвало в клочья самый воздух в машине, заломило уши громовым свистящим звоном, и отняв руку от горящей щеки, Коробецкий увидел, как обернулся с водительского сиденья Жорж, вытянув назад руку с наганом, как едва слышно сквозь оглушительный звон кричит Суханов, откинувшись на сиденье и прижимая руку к ключице, и как едва видна над передним сиденьем кромка шляпы скорчившейся и тоже, кажется, надрывно кричащей Успенской.