8:34 12.10.1926
Франция, Париж,
рю де ль-Авр, 21
пансион «Отель Авр»Всего три утра успел Виктор Алексеевич встретить в пансионе «Отель Авр» (также известном как «Бисетр»), но уже понял, что так здесь будничные утра и протекают: сначала, до восьми ещё, торопливые тяжёлые шаги хозяйки, приготовляющей завтрак на табльдот, потом надрывный, надтреснутый звон будильника за стеной, в комнате Покровского, — всегда ровно без трёх минут восемь, шум его суетливого одевания, хлопанье дверьми… Затем, в пятнадцать минут девятого, постояльцы (за исключением Беаты, которой хозяйка милостиво оставляла завтрак на табурете у двери) собирались в гостиной.
Гостиная была тесновата для массивного, накрытого белой скатертью обеденного стола, и уже занявшему место приходилось вставать, чтобы дать другому протиснуться между стулом и древним красного дерева комодом на гнутых ножках, в прошлом если не позапрошлом веке, должно быть, украшавшего дом какого-нибудь французского маркиза. На комоде размещались тяжёлый бронзовый канделябр и набитая опилками кукла — высунувший язык красногубый негр. Взгляды Юлии Юрьевны на обстановку дома вообще являли собой причудливую смесь беззастенчивого мещанства и благоговейного почтения к аристократизму.
В отличие от обильных ужинов, на которых хозяйка потчевала постояльцев битками и кулебяками, завтраки в «Отель Авр» были просты, и — Беата подтвердила подозрения Коробецкого — весьма однообразны: кофе или чай из самовара (скрывавшего под русским обличьем своё германское происхождение), свежая булка с маслом или мёдом, до которого Юрия Юрьевна была большая охотница, и обычно что-нибудь яичное: либо омлет, зачастую пригоревший, либо пашот, либо и вовсе по два варёных яйца на душу. Иванчук ел яйца только всмятку, Покровский — исключительно вкрутую, и, так как иногда Юлия Юрьевна путала, кому какие предназначены, им приходилось меняться. Иногда, в качестве разнообразия (и это разнообразие Коробецкий застал в первое своё утро на новом месте) Юлия Юрьевна готовила творожную запеканку с изюмом, которую полагала очень вкусной, и упоминать при ней об отдающей содой нижней корке считалось крайне дурным тоном.
Вот приблизительно так и начинался этот день, пасмурный, холодный, хмурый, —хоть и был он далеко не обычным. Только вчера, по уже до боли знакомому маршруту наведавшись в британское консульство, Виктор Алексеевич узнал, что его заявление на визу одобрено, и остаток вчерашнего дня он провёл, мотаясь по инстанциям, — требовалось поставить печать в комиссариате, подтверждающую разрешение на выезд беженца из гостеприимной Франции, и, вернувшись обратно в консульство, отдать пятьдесят франков визового сбора, которые, казалось, уже и руки жгли, так не терпелось их вручить наконец, чтобы получить в свой истрёпанный нансеновский паспорт вожделенный расплывчато-синий штамп, пропуск в котором консульский клерк небрежно дополнил, надписав: «на один месяц».
Заслуга в быстром продвижении визового вопроса принадлежала, разумеется, не расторопности консульских чинуш и не настойчивости самого Виктора Алексеевича, а обаянию пани Червинской, которая ещё в тот день, когда дядя с племянницей наведывались к Михельсону, договорилась о встрече со своим старым поклонником, атташе при британском консульстве, спортивном моложавым мужчиной, оставившим в Архангельске указательный и средний пальцы на правой руке (при этом он был левшой и не уставал говорить, как ему повезло). Человеком он был довольно занудливым, и потому Беата уже давно прекратила своё с ним знакомство, которое, впрочем, оказалось недолго восстановить. Приятного вечера, проведённого в компании атташе, а также обещания непременно посетить его в следующем месяце в Лондоне хватило, чтобы тот пообещал посодействовать в визовых затруднениях Виктора Алексеевича и проследить за оформлением визы самой Беаты. И вот, к этому утру всё было готово: оставалось лишь получить расчёт у мсье Поволоцкого, расплатиться с хозяйкой пансиона да купить билеты до Лондона.
А утро было промозглое, холодное: узкие дверцы, ведущие на микроскопический нависающий над улицей балкончик, были закрыты, сыро серела стена противоположного здания за окном, задумчиво гундел приёмник, барабанил по жестяному подоконнику мелкий дождь, Иванчук в толстом халате и ночной шапке, похожий на согбенного азиатского божка, цокал ложечкой установленное в чашечку яйцо, а не без франтовства одетый Покровский одним глотком докончил кофе и полез в карман за сигаретами. «Ну не здесь же, Иван Николаич», — укоризненно сказала Юлия Юрьевна, указав на листочек, на трёх языках запрещающий курить в гостиной. «Так если я на балкон выйду, Марк Феоктистович будет на холод жаловаться», — резонно возразил Покровский, и Иванчук важно кивнул, показывая, что да, непременно будет. Юлия Юрьевна вздохнула и благодушно махнула рукой. Картинно раскинувшись на стуле, Покровский закурил. Сладковатый запах табака распространялся по гостиной.
— А вы, Марк Феоктистович, Шульгина-то почитайте, почитайте, —подал голос Покровский. — Вам очень интересно будет, право. Такой проныра, ведь в Киев к большевикам пробрался, а там дальше и про Москву напечатает, и про Лэнин-град, — шутовски исказив советское название и по-французски програссировав на последнем слоге, продолжил Покровский. Говорил он о серии статей, которые Василий Шульгин, известный в прошлом правый политик, член Государственной Думы, печатал сейчас в «Возрожденiи». Статьи были о том, как Шульгину удалось инкогнито пробраться в Советский Союз и посетить указанные города. Иванчук не ответил, задумчиво погружая мельхиоровую ложечку в жёлтую жижу сердцевины яйца. — И стиль литературный у него, я вам скажу, весьма хорош. Такой, знаете, экспрессивный…
— Иван Николаевич, — ворчливо пробурчал Иванчук, поднимая на Покровского близорукие, все в красных прожилках глаза. — Я вам всё готов простить, видит Бог, я вам готов простить даже вашу омерзительную выходку с шофферами, но, я вас прошу, избавь вас Бог говорить о литературе. Вы ничего не смыслите в этом, вы ведь даже Толстого не признаёте!
— Нет-с, не признаю! — самодовольно откликнулся Покровский, который был в разговорчивом духе. — И счастлив сказать, что «Войны и мира» даже не дочитал, уж до чего скучная книга, и не знаю, чем там всё кончилось.
— Наполеона из России всё-таки выгнали, — мягко улыбнувшись, сказала Юлия Юрьевна.
— Ну вот, зная финал, теперь точно дочитывать не буду, — расплылся в довольной улыбке Покровский.
— Наполеона выгнали… — мрачнее тучи повторил Иванчук. — А Шульгина не суйте мне своего. Он у меня ещё с киевских времён вот где сидит! — старик рубанул ложечкой воздух. — Щёголь и щегол! — возгласил он.
Покровский уже открыл было рот, чтобы ответить, как вдруг в прихожей затрезвонил телефон. «Это меня, это точно меня!» — закричал Покровский, вскочил и бросился в коридор. Виктору Алексеевичу пришлось встать, посторониться и вдвинуть стул, а стул Покровский всё равно, зацепившись ногой, грохнул об пол.
— Алло! — послышалось из глухой темноты коридора. — А, мьсе Коробецкого? — разочарованно протянул Покровский. — Ну, одну минуту тогда.
Виктору Алексевичу пришлось встать из-за стола и пройти в коридор, где на стене, над столиком с адресной книгой, ключами и подносом с почтой висел аппарат.
— А, Виктор Алексеевич! — сквозь электрический шорох послышался в трубке голос, которого Коробецкий сперва не узнал. — Утро доброе, утро доброе. Это Иван Игнатьевич Молчанов. Я не рано вам звоню? Мне ваш номер передал Михельсон, ну, вы его знаете. Я хотел бы договориться с вами о встрече по поводу той иконки, что вы ему показывали. Я, если вы не возражаете, могу подъехать прямо к вам, я уж разузнал, где вы живёте.
Слушая Молчанова, Коробецкий машинально перебрал лежащую на столике под телефоном корреспонденцию: квитанция за электричество, пухлый конверт на имя Адрианова (вероятно, Покровскому, кто же ещё будет прятаться за чужими именами), и вдруг — открытка с видом берлинской Александерплатц. Синий квадратный штамп: Mit Flügpost, par avion. Получатель: W. Korobezki. Отправитель (по-русски): Ефимъ Барташёвъ. Сразу бросилось в глаза — адрес старой квартиры в Вильжюифе перечёркнут, надписан новый, который Коробецкий, выселяясь, оставил хозяину квартиры. С пяток немецких марок, одна французская, четыре штемпеля, лепящиеся на неровные строчки округлого почерка Ефима.