— До свиданья, господа. Как теперь говорят у нас в СССР, «пока», — попрощалась с подпольщиками Дарья Устиновна, уже одетая в куцее серое пальто, замотавшая голову мохнатой шалью, с потёртой кожаной сумочкой в руке. Дверь за хозяйкой захлопнулась, но через минуту замок снова залязгал. — Ах, ключи-то я вам, ключи забыла дать! — торопливо заговорила запыхавшаяся Дарья Устиновна, выдвинув ящик комода и роясь в старых жестяных коробочках, расчёсках, пустых флаконах от духов. — Вот, вот они! — хозяйка бросила два скреплённых кольцом ключа на комод. — Ну всё, я побежала, а то на службе убьют!
Подпольщики вернулись на кухню, где нашли оставленный им завтрак: пара бутербродов с толстыми кружками буроватой колбасы, четыре с вечера сваренных вкрутую яйца, ковшик с загустевшим, холодным вишнёвым киселём. Не ресторан Кюба, но привередничать не приходилось. Молотого кофе в конфетной жестянке, из которой брал ночью Дванов, оставалось совсем на донце, поэтому обошлись крепким чаем.
Сыпавшее порывами мелкого, жгучего снега небо только начинало сереть, когда подпольщики вышли во двор. У выхода столкнулись с полным мужчиной, с туго завёрнутым шарфом шеей, в бобровой шапке, с пузатым портфелем в руках: не тот ли партиец с пятого этажа, про которого упоминала Дарья Устиновна? Мужчина безразличным взглядом окинул Пулавского с Двановым, чемоданы в их руках и, ничего не сказав, поспешил к трамвайной остановке на проспекте.
Подпольщики же, решив двигаться кружным путём, пошли не к остановке, а через дворы, по полузасыпанным тропинкам промеж сугробов, через арки с облупившейся, потрескавшейся штукатуркой, пересекая хмурые, просыпающиеся, неторговые улицы, сизый мрак зимнего утра на которых разгоняли горящие через один фонари. Наконец, вышли на голую, жалкую, резким ветром продуваемую набережную узкой закованной в лёд Смоленки, за которой чернели и дымили уже трубы заводов. Видно их сейчас, в пургу, было едва, и так же слабо в утренней метущей мути были видны и чёрные, замотанные фигуры рабочих, валящих от трамвайной остановки через мост к заводам. Ничего не поменялось: как свально шли они десять лет назад мглистым утром по гудку, так шли и сейчас — разве что завод носил теперь имя какого-нибудь большевистского главаря.
Здесь же, рядом, за каменной оградкой, было и Смоленское кладбище, где по уверениям Дарьи Устиновны покоилось тело и её сестры. Впрочем, могилу решили не искать: долго, приметно, да и как её тут найдёшь? Тут кстати подвернулся мелкой рысью семенящий по набережной извозчик — совсем как до революции, завёрнутый в ватный тулуп, с заледеневшими каплями на усах и бороде. Оглянулись по сторонам: слежки вроде не было, да и была бы — извозчик тут был один, чекистские шпики всё одно бы не угнались. Залезли, закрыли ноги залубелым кожаным пологом, Пулавский наобум сказал — на Лиговку, и чуть язык не прикусил: а во что Лиговку-то большевики переименовали? Сколько ни изучал в Финляндии новую карту Ленинграда, не помнил. Извозчик, однако, лишь кивнул и запросил рубль. Только на полпути и вспомнилось, что ни во что не переименовали, хоть её оставили с человеческим названием.
Сошли у Николаевского, теперь Октябрьского вокзала (а ведь и им сюда заглянуть придётся, покупать билеты в Москву) — мешанина народа, торговля дорожной снедью на панелях, дощатые ларьки рабочих кооперативов, рядок извозчиков у входа, куда приткнулся и их возница. Трамваи, искря и скрипя, оборачиваются по кольцу вокруг — и об этом слыхали, было об этом в газетах, но всё равно удивительно, — всё так же стоит внутри трамвайного кольца покрытая снежной шапкой статуя Александра III: грузная, будто придавленная и изнутри распёртая давлением, вросшая мощными копытами коня в постамент. И верно с большевистской точки зрения, что оставили именно эту монструозную статую: Пулавский, в 1909 году бывший кадетом в Петербурге, помнил, какой шум тогда вызвало открытие памятника: монархисты скульптора поносили, либералы восхищались его смелостью — ах, до чего же хитро, животное сидит на животном!
Разглядели выбитые буквы на граните: стишок кремлёвского борзописца, Демьяна Бедного: мой сын и мой отец при жизни казнены (а можно казнить не при жизни?), а я познал удел посмертного бесславия, торчу здесь пугалом чугунным для страны, навеки сбросившей ярмо самодержавия. Ну-ну.
Потолкались среди торговых рядов, среди прячущихся в высокие воротники продавцов, смотрели по сторонам: нет, никакой слежки. Дванов, нагнувшись к унизительно низко расположенному окошку ларька «Рабочее дело», купил пачку папирос (свои кончились) — «Смычка», всё же, что за дикое, первобытное слово, и на пачке воодушевлённый красный сеятель, прости Господи, смыкался с трубами фабрики. На вкус папиросы, правда, были ничего себе, как какие-нибудь мирно-дореволюционные «Дядя Костя», которые Дванов ещё гимназистом куривал.
Замёрзнув, зашли погреться в дешёвую полуподвальную чайную с побелёнными стенами, где в углу граммофон с помятой трубой тускло мурлыкал матчиш, а толстая, щекастая девка в переднике вяло пыталась прогнать засевшую в углу с бутылкой компанию вокзальных грузчиков, что ли, каких-то. Повышая голос, девка говорила, что пить водку в чайной не положено. Грузчики в ответ крыли её матом. «Ужо хозяин-то придёт», — устало пригрозила подавальщица. «А ты ещё милицию позови!», — нагло предложили грузчики и заржали. Девка ушла в кухню за просаленной занавеской и принялась там зло греметь посудой. Выпили по стакану несладкого жидкого чаю, съели по паре жареных, жиром сочившихся, татарских каких-то, что ли, пирожков. Когда вышли из чайной, совсем уже рассвело, да и метель, похоже, затихала. Решили, что уже пора направиться к инженеру Самсонову.
Инженер жил в трёхэтажном, бледно-жёлтом доме, выходящий одним торцом на Можайскую, а другим — на обсаженный голыми липками Детскосельский проспект. В терявшейся в сыплющей белой хмари перспективе улицы виднелся Обводный канал и занесённый снегом циклопический купол газгольдера за ним. Сверившись по списку квартир у входа, зашли внутрь тёплого, отапливаемого парадного, поднялись по широкой лестнице, поблескивавшей медными колечками для отсутствующей ковровой дорожки. У окна между первым и вторым этажами на подоконнике примостился молодой скуластый парень в сдвинутой на затылок кепке, в драповом пальто, с папиросой в руках, с любопытством взглянувший на чемоданы в руках посетителей. Прошли мимо его на второй этаж, вдавили кнопку звонка: внутри затрещало, но к двери никто не шёл. Взглянули на часы: двадцать минут двенадцатого.
И в самом деле, с чего бы инженеру Самсонову в этот час в понедельник быть дома?