Свежий, сырой ветер весело хлынул в лицо, когда Коробецкий с Беатой вышли из кафе на солнечный тротуар. В глубокой голубизне неба ползли редкие облака, закрывая солнце ослепительно вспыхивающим краем, и подобно волне надвигалась тогда сквозь улицу лёгкая серая тень, и вновь солнце выходило, и яркой полосой отражалось в крутых чёрных боках автомобилей, проезжавших мимо, пока Коробецкий стоял, подзывая такси. Протарахтел мимо грузовик, доверху нагруженный связанными проволокой тючками сена, и на повороте один тюк отчаянно качнулся, отвалился и рассыпался бесформенной жёлтой грудой по брусчатке. Водитель скрылся за поворотом, не заметив пропажи. Крепкий парень в надвинутой на глаза кепке и клетчатой рубашке с завёрнутыми рукавами, пыхтя и горбясь, протащил за собой тележку, набитую стульями и блестящими стальными рёбрами разобранной кровати. Ярко сверкала на солнце витрина продуктовой лавки, за бликами пестревшая пирамидками консервных банок.
Наконец, рядом остановился новенький, чистый таксомотор с поднятым кожаным верхом.
Залезли в тёмную, пахнущую новой кожей глубину салона. Водитель, усатый молодой француз в наглухо застёгнутой кожаной куртке и фуражке, бойко щёлкнул рычажком счётчика, Беата назвала адрес Михельсона: шестнадцатый округ, рю Тальма.
13:23 09.10.1926
Франция, Париж,
Рю Тальма Мастерская чучельщика Михельсона располагалась в районе вокруг улицы Пасси, где селились многие русские эмигранты, на тихой, короткой, неприметной улице.
Моисей Михельсон, пожилой, полный человек хрестоматийно ветхозаветной внешности — густая седая борода, высокий, прочерченный морщинами лоб, живые чёрные глаза под кустистыми бровями, ермолка на лысеющем затылке — чучельником вообще-то был лишь номинально, и поговаривали, что сам он мастерством таксидермии вовсе не владел, а всю работу за него выполняла дочь — живущая в задних помещениях мастерской несчастная старая дева с парализованными после полиомиелита ногами. Сам же Михельсон занимался продажей чучел спустя рукава, зарабатывая в основном скупкой всякой всячины, не исключая и краденой. Тем более странно было увидеть ещё через тёмную, заставленную бутафорскими совами и лисами витрину посетителей, о чём-то оживлённо спорящих с хозяином лавки.
В резко пахнущем формалином полутёмном помещении посетителей приветствовал стоящий напротив входной двери и хищно протягивавший лапы бурый медведь в русской офицерской фуражке, на лакированном прилавке подле кубоватой кассовой машины сидела стеклянноглазая лиса, полки за прилавком были заняты целым виварием пресмыкающихся гадов, а под потолком парила в пыли, подвешенная на нитях, стая разномастных птиц. На одну из них, устремившегося в вечное пике сокола, и указывал рыжий господин в душном твидовом костюме, фетровой шляпе, с кассетным фотоаппаратом на шее. Рядом стояла дамочка, одетая по флэпперской моде — коротко стриженные, пергидролем высветленные волосы, шляпка-горшок, пёстрое прямое платье с квадратным вырезом, нитка крупных бус. Михельсон, в бежевом жилете без пиджака, в чёрных нарукавниках, стоял подле них и лопотал на ломанном английском:
— Фалькон нот фор сэйль, нот фор сэйль, — и совал то мужчине, то дамочке под нос облезлого орла на подставке. Американцы (как по выговору поняла Беата) орла покупать не хотели и продолжали показывать на сокола, обещая за чучело сначала три доллара, потом пять. На семи Михельсон сдался и, достав из кладовой стремянку, полез снимать чучело. Уже забираясь с ножницами на стремянку, чучельщик заприметил Беату и Виктора Алексеевича, стоявших у входа.
— А, Беаточка! — заулыбался Михельсон, нагнувшись со стремянки и близоруко вглядываясь в посетителей. — Приветствую, дорогая, приветствую! Жаль, пятью минутами раньше ты не подошла, уж мы-то с тобой бы этих янки долларов на десять надули!
Американец слова «янки» и «доллары» уловил и важно сказал:
— Я не знаю, о чём вы там говорили на своём идише, но я больше семи долларов платить не собираюсь. Мы же уже договорились! — нервно добавил он. Пергидрольная дамочка поёжилась, опасливо оглядывая нововошедших.
— Йес-йес, адиль-изадиль, — скороговоркой подтвердил Михельсон и принялся снимать сокола. Сняв птицу, чучельщик, кряхтя, слез со стремянки, любовно обдул пыль с сокола и с выражением болезненной утраты вручил его американцу.
— Может, не будем всё-таки покупать? — тихо спросила дамочка, разглядывая птицу вблизи. — У него проволока торчит.
— Будем! — уверенно сказал мужчина, вынул основательный кожаный кошелёк и небрежно отсчитал семь долларов, которые Михельсон проворно спрятал во внутренний карман жилета.
— И как они только эту лавку нашли, я поражаюсь? — спросил в пустоту Михельсон, когда за посетителями затворилась дверь. — Я понимаю, приехали Париж смотреть: ну построили же для вас Эйфелеву башню, ну, Лувр для вас есть, ну чего вам ещё не хватает! Нет, не нужен нам Лувр, не нужна нам Эйфелева башня, мы лучше будем шататься по Пасси, покупать чучела! Нет, взгляните только! — и чучельщик оскорблённо указал за окно, где в пёстрой тени облетающего платана стояли американцы. Женщина протягивала руку, подзывая такси, а мужчина водил соколом в воздухе на манер игрушечного самолёта и целил клювом птицы в шею своей спутницы (та раздражённо отбивалась).
— Итак, дорогая, — обернулся к Беате Михельсон, потеряв к американцам интерес, — и что же тебя сегодня привело ко мне? Только не говори мне, что тоже вознамерилась купить одну из этих птиц, потому что я на стремянку второй раз со своим давлением не полезу. И кто же твой представительный спутник? — наконец, обратил он внимание на Коробецкого.
Виктор Алексеевич назвался, а Беата объяснила, что требуется оценить стоимость иконы, которую Коробецкий извлёк из портфеля и передал Михельсону. Чучельщик вытащил из-под прилавка настольную электрическую лампу, щёлкнул выключателем, отодвинул лису в сторону, бережно разложил складень и с видом знатока начал вглядываться, морща лоб и тихо цыкая языком.
Что-то долго он вглядывается, — поняла Беата. Обычно приобретаемое добро Михельсон оценивал с первого взгляда, как, например, те брошки и колечки, которые Беата получала иногда от своих поклонников и потом, оказавшись в трудной денежной ситуации, была вынуждена сносить Михельсону. Те он брал почти не глядя, с ходу называя цену, здесь же вдруг задумался.
— Ну что ж, — поднял он, наконец, голову. — Серебро, глазурь. Век прошлый или позапрошлый, вероятно, так что миллионов за неё не выручишь. По поводу художественной ценности ничего не могу сказать: сам я не очень занимаюсь иконами. Было бы неэтично с моей стороны стать иконопродавцем, так? — ласково засмеялся он. — Впрочем, могу показать вещицу одному своему знакомому, он работает в издательстве «Возрождение». Большой знаток. Если вам удобно, — поднял он взгляд на Коробецкого, — вы можете оставить иконку у меня — под расписку, конечно, — а я при встрече покажу её своему знакомцу. Или, если ты, Беаточка, боишься, что я тебя надую, хотя такого никогда в жизни не бывало и это было бы чистой воды преступлением, так я могу договориться о вашей с ним встрече.