Как Казимир Янович не желал остаться в бдительной полудреме, глубокий сон властно вступил в свои права, даровав усталому офицеру некий иной, дивный и тонный мир, в котором не было места ни Дарье Устиновне, ни Соколову с его таинственной тетратью, ни, признаться откровенно, верному напарнику Дванову, ни даже всей окружающей Совдепии.
Во сне Пулавского было место только для маленького аккуратного фольварка, крытого красной черепицей, да сонного спокойного яблоневого сада, в котором так приятно сидеть в покое, неторопливо попивая крепкий душистый чай, да неторопливо читать приятно шуршащую газету, отстраненно дивясь событиям, происходящим где-то там, на земле, а не в этом тихом и уютном, всеми забытом уголке.
В этом дремлющем в безвременьи фольварке, в этом покойном сне было место только для двоих: для него и милой, родной Оленьки. И пускай в оставшейся за бортом дремы суровой реальности Ольга Станиславовна была туго охоча до светского общества, тут, в мягком очаровании невыраженных стремлений сна, она столь же счастливо, как и Казимир, жила этой размеренной и неторопливой, похожей на безмятежный сон жизни, получая по-христиански чистое и светлое удовольствие от сего существования вдали от людей, от вечной суеты, от грешного бытия, в котором они ранее погрязли, казалось, с головой.
Как светлы и чисты были бесконечные дни здесь, так и холодны и пустыны были долгие бессоные ночи. Казалось, маленький фольварк с последним лучом солнца вырывал из земли вросшие за день корни и устремлялся в полет в тяжелое черное небо. Легкая изморозь мигом украшала окошки прихотливыми узорами, достойными кисти безумного экспрессиониста, оседала на еще недавнем багрянце черепицы белым полотном, словно бы укутывая дом в непроглядный саван и превращая его в молчаливую и мрачную домовину, хрусталем свешивала с крыши сосульки, так похожие на замершие на мгновение слезы плакальщиц.
Фольварк продолжал парить, и холод своими осторожными щупальцами проникал внутрь, сжимая Казимира в своих жестоких объятиях, словно бы иллюстрируя строки классика: "Чем ближе к звёздам, тем холоднее". А когда затейливые узоры из льдинок замирали на коже Пулавского, он чувствовал, как кристаллизуется разум его, как он заостряется и теряет связь с тварным миром. Казимир словно бы был способен в эти минуты пронзить копьем разума само средоточье мира, познать все его тайны, воспарить под грузом мыслей в горние чертоги.
Казимир стремил духом в этот бесконечный полет в Четвертый Храм, но плотские якоря, неделимые и разделенные, словно filioque, тянули ковчег его сознания обратно к земле. И Троицей этой были Долг, Стыд и Любовь. Долг служения, что не должен прекратиться и за последним пределом; Стыд - дитя Долга, стыд перед собой и Господином всего сущего за то, что сил его не хватило удержать чистоту в других; и Любовь - любовь простая, земная, так похожая на любовь к Богу и столь же отличающаяся от нее.
И от якорей этих фольварк падал еженощно падал вниз, разлетаясь на куски, и с ним распадался на взвесь и осадок сам Казимир Янович, чтобы с первыми лучами солнца быть собраным заботливыми руками жены воедино: чувством Долга срасталась плоть и кости, а горькое дыхание Стыда наполняло легкие, пробуждая Пулавского к новому безмятежному дню без тревог и забот.
Погруженный в лабиринты сна, офицер не сразу понял, где он и кто его будит, и когда рука Дванова осторожно каснулась плеча артиллериста, тот, не открывая глаз, тихо прошептал с беззащитной и теплой улыбкой:
- Оленька?
След за тем распахнулись веки, возвращая контрразведчика в суровую реальность, столь беспощадную к стекланным витражам снов. Он чуть покраснел от стыда: - Ах, простите!, - нашаривая одной рукой очки, а другой - потирая виски.
Поднявшись со своего импровизированного ложа, поляк стал прежним собой - чинным и строгим капитаном, одним из тех, кто точно знают свой долг и бестрепетно следуют ему, чиня порой из любви к Отчизне поразительно страшные вещи. Нацепив очки на нос, офицер сухо сказал:
- Нам с Вами полчаса на завтрак и приведение себя в порядок. Сегодня мы оставим это подозрительное жилище и выдвинемся на поиски господина инженера. Меня смущают ключи от дома - негоже их брать с собой, но выхода я не вижу. Ну да Бог с ними - лучше мы оскорбим человека недоверием и внезапным исчезновением, чем положим голову на плаху. Маршрут я разработаю сам, так что в процессе дороги попрошу Вас ничему не удивляться. Все. Я - в ванную комнату.
Подробно расписывать план маршрута бывший сотрудник дифензивы не собирался несколько по иной причине, чем банальное недоверие: точной дороги просто не было. Смирившись с предстоящими финансовыми потерями, он собирался замести следы, меняя один за другим то трамваи, то извозчиков, то на некоторое время оставаясь в случайно подвернувшихся подъездах, то уточняя у первых встречных на улице какую-нибудь невинную мелочь. Потенциальных наблюдателей, по мнению бывшего батарейного командира ВПСО, это должно было сбить с пути, или хотя бы окончательно запутать.