Смоля папироску и прихлебывая мелкими глотками попеременно спирт из фляги и чай из чашки, Казимир Янович отсутствующим взглядом глядел в никуда и казался полностью погруженным в свои мысли. Возражения Дванова он услышал словно бы не сразу, а как осознал их, повернул голову в пол-оборота и сторго и устало сказал:
- Хотите, прапорщик, бодрствуйте, но тогда завтра чтоб я от вас не слышал жалоб на сонливость и усталость. Мы на войне, пускай и незаметной.
Отвернувшись и вновь устремив взор в пустоту, артиллерист лишь изредка затягивался табачком, да стряхивал пепел в подставленную жестяную банку. Мысли в голове его были тяжелыми и неповоротливыми, медленно и лениво, будто нехотя, перекатываясь одна через другую. Например, анализируя причины, по которым он самовольно произвел Александра Дмитриевича в нижний офицерский чин: во-первых, чтобы несколько запутать потенциальную слежку, буде они будут пытаться установить персоны разведчиков; во-вторых, этим он давал напарнику понять, что от него требуется воинская дисциплина; ну и в-третьих, Пулавский расставлял иерархию командования: разведка в тылу врага - это не то мероприятие, которое не требует единоначалия.
Допивший свой чай, новоявленный прапорщик по зрелому раздумию все-таки решил последовать совету капитана, и отправился на покой. Пулавский остался наедине с Дарьей Устиновной. Переведя на вернувшуюся женщину тяжелый и полный плохо скрываемой волчьей тоски взгляд, офицер молча передал ей флягу и снова замер, подобный застывшему изображению на фотокарточке.
Ждать сменщика по караулу на квартире было все-таки легче, чем в секрете* лежать: и комфортнее, и пройтись можно, и поесть-попить, и покурить, и даже, пардон, до ветру сходить. Те времена, когда приходилось по несколько часов замирать неподвижно в каком-нибудь урочище, ожидая большевистской колонны, прошли безвозвратно, и рядом не было уже ни верного "Максима", ни поручика Воронова, ни прапорщика Геллера, ни прапорщика Терехова - все они сменили ожадание неприятеля на иное, куда как более длительное ожидание - Страшного Суда. А вот сам Пулавский как-то выбрался, как-то сумел избежать подобной участи, и теперь старался жить и за себя, и за тех, кто не дошел. Извините, господа, что цел. Вы были лучше, добрее, честнее - ну а мне просто повезло.
Наверное, он это в задумчивости произнес невольно вслух. Переведя взгляд на Дарью Устиновну, сидевшую рядом, офицер сокрушенно покачал головой и негромко извинился:
- Простите, ради Бога. Мысли, мысли...Прошлое не отпускает. И совесть.
Не в силах обсуждать тему потерь и тех, кто остался в стылых окопах Германской и на суровой негостеприимной холодной земле Архангельска и Мурманска, Казимир Янович поднялся, поправив манжеты, и проследовал ко шкафу с книгами, откуда, не глядя, извлек первый попавшийся трактат поувесистей. Книга оказалась медицинской, а в медицине Пулавский разбирался не больше, чем большевики в чести и совести. Но сейчас и без того усталому офицеру было все одно, что читать.
Вернувшись на облюбованный стул, он принялся изучать инкунабулу. Вернее, делать вид, что изучать. Буквы скакали, как мелкие бесы, строки извивались змеей, а с трудом прочитанное никак не хотело складываться в единый, осмысленный и понятный, текст. Но артиллериста это не сильно беспокоило - книга была хорошим способом убить время. Периодически поглядывая на часы и на квартирную хозяюшку, офицер, наконец, даждался окончания дежурства и, аккуратно убрав трактат, отправился будить Дванова. Сдав пост напарнику, Казимир Янович устроился на полу в хозяйской спальной и смежил веки: сон пришел сам, мгновенно.