Как ни старался Казимир Янович, как ни силился понять, где в словах Дарьи Устиновны правда, а где ложь, все одно - не выходило. Одна небрежно брошенная фраза - и подозрения расцветают пышным цветом, другая сентенция - и сомнение берет за душу: а вдруг не врет, вдруг и вправду сочувствует Белому делу и готова продолжать труды покойной сестры?
Ничто не могло прекратить эти метания - оставалось только думать да решать, что важнее: излишняя подозрительность или чистая совесть. Вот только первая могла сгубить невинную, а вторая - самого Пулавского и Дванова. Эх, дела-дела, грехи наши тяжкие...
Пулавского еще в дифензиве сотню раз учили, что разведку в белых перчатках не делают - все одно, хочешь-не хочешь, а грязь пристанет: во имя поставленного задания придется принимать то решение, что пойдет в разрез с внутренним "я". Казимир Янович знал, что рано или поздно ему придется пойти на сделку с совестью и совершить что-то грязное, подлое, преступное. Можно оправдать себя сотней разных слов, начиная с волшебного слова "приказ", но скверну душевную не отмыть, не оттереть - она так и останется гнойной язвой. Капитан все это точно знал, но проклятый моральный стержень, то нравственное воспитание, что привили ему в Русской армии, никак не давал сил отринуть все убеждения и принципы, и действовать предельно рационально ради дела - как немец какой нибудь. А посему - оставалось пытаться соблюсти ту самую тонкую грань между действиями для пользы дела и честью.
...Хозяйку квартиры офицер слушал вполуха, меланхолично попивая горячий чай вприкуску. Подперев лицо рукой, Казимир смотрел, казалось бы, на Дарью, но взгляд его был устремлен куда-то сквозь нее, словно бы пытался пронзить время и пространство и увидеть что-то, чуждое осознанию простого смертного. Слова женщины были ему не особо интересны, и многое из того, что было сказано ей, он предполагал и так. Впрочем, ему и не особо требовался ее ответ: все это было посвящено только одной цели - тянуть время и не дать барышне поеинуть родные пенаты.
Лишь на просьбу оградиться в спальне ширмой белогвардеец очнулся, словно бы выныривая из глубокого омута размышлений, и рассеянно откликнулся, уронив от неожиданности кусок сахара в чашку и даше не заметив ни этого, ни брызнувших в разные стороны капель:
- Ах, что? Да, простите, господа, задумался. Ширма? Да, да, - покивал он, - я не возражаю против ширмы, с нею будет, - Казимир замялся, словно подыскивая нужное слово, - с нею будет прилично.
Тихий размеренный голос Дарьи Устиновны убаюкивал, и артиллерист почувствовал, как ласково касаются его измученного сознания крылья Морфея, настоятельно требуя склонить голову и открыть свой разум снам, уже клубящимся нестройными хороводами на задворках разума. Метафизическое ложе, могущее с легкостью стать реальным, звало и манило, устало тело и особенно саднящее колено просили покоя, непряженный мозг тоже готов был капитулировать и распахнуть ворота перед настойчивыми чарами сновидений.
Вот только - нельзя было спать. Паранойя, как последний солдат в окопе, твердо стояла на пути отдыха - как можно так безрасскдно и безалаберно спать на территории потенциального противника и чекистского агента? Это же верный шаг к медленной и болезненной смерти в лапах палачей Дзержинского! Нельзя, нельзя им с Двановвм спать вдвоем - это слишком опасно!
Казимир Янович с некотрым трудом поднялся из-за стола, опершись на столешницу, с трудом поднял гудящую голову, сосредоточил усталый взгляд из-под тяжелых век на Александре Дмитриевиче, тускло блестнув стеклами очков и глухо проговорив:
- Прапорщик, идите спать, пожалуй. Через шесть часов я вас подниму, еще через шесть - вы меня. Будем дежурить посменно.
Повернувшись к квартировладелице, выглядящий измученным, усталым и постаревшим офицер, на которого, казалось, упал весь груз прожитых окопных дней Великой войны и кровавого кутежа войны Гражданской, произнес как можно более мягким и тихим тоном:
- Любезная моя Дарья Устиновна, я же, в свою очередь, пока что останусь вашим преданным слушателем, а потом, возможно, с вашего позволения, скоротаю время за какой-либо книгой из вашей библиотеки. Еще раз, ради Бога, простите нас с прапорщиком за назойливость.
Выщелкнув из пачки очередную сигарету, поляк немного дрожащими руками прикурил и, глубоко затянувшись и запустив в легкие клубы тяжелого дыма, откашлялся, еще раз извинившись и предложив барышне табачка из своей пачки. Об одном жалел Пулавский - что не может себе придать дополнительных сил какой-нибудь эссенцией.
Вот полковник Потоцкий, бывший кадровый разведчик еще K.u.K, помнится, когда надо было сутки напролет работать, потреблял кокаин, и благодаря нему находил в себе свежие силы и сокрытые резервы организма. Сам Казимии Янович не употреблял, и к потреблению другими относился несколько предосудительно, но пользу препарата отрицать не мог. Другое дело, что многие, и Потоцкий в конце-концов, начинали потреблять кокаин в чрезмерных количествах уже не ради стимуляции сил, но ради удовольствия. Полковнику это блага не принесло - не смотря на то, что он был из легионеров*, его в конце-концов погнали со службы за растрату казенных средств на сие волшебное лекарство. Хорошо еще, что почти в конец опустившийся, некогда блестящий офицер не начал продавать секреты дифензивы иностранным разведкам.
Сам Пулавский спасался в таких случаях табаком: вот и теперь он, смоля сигареткой и прихлебывая полуостывший чай, продолжил слушать женщину, с тоской в глазах смотря украдкой на часы и молясь, чтоб поскорее прошел срок дежурства, и выпало время хоть немного подремать.
Для большей крепости организма перед усталостью, покинув стол на краткое время и покопавшись в чемодане, офицер выложил на стол флягу, коротко прокомментировав ее содержимое:
- Спирт.