Впрочем, позвонить вы сможете и завтра: мы с напарником занесем эти чемоданы некоторым достойным людям из наркомвоена…
Дарья Устиновна не дала Пулавскому договорить, протестующе всплеснув руками.
— Нет-нет, Константин Иванович, молчите, умоляю вас! Я решительно не желаю слышать ничего, что относится к цели вашего визита, ничего сверх того, что мне требуется знать. Пожалуйста, воздержитесь от подобных разговоров в моём присутствии, — серьёзно добавила она.
Фальши в её словах Пулавский не чувствовал. Если эта женщина и играла роль взволнованной, опасающейся каждого шороха за стеной хозяйки подпольной явки, то играла она хорошо.
Посему я возьму на себя необходимость провести ночь в ваших покоях рядом с Вами. Не волнуйтесь за Вашу честь, ради Бога - я буду спать на полу, и, кроме того, как офицер и дворянин я не покушусь на честь и достоинство столь прелестной и очаровательной дамы.
— Не скрою, что это странная просьба, — озадаченно произнесла Дарья Устиновна, — но, впрочем, у меня слишком мало опыта в подпольной работе, чтобы я могла судить о том, уместно ли такое предложение. Вижу, что вы мне ещё не до конца доверяете, и прекрасно это понимаю. Хорошо, — поколебавшись, согласилась она, — думаю, мы можем это устроить. Надеюсь, против ширмы посередине комнаты вы возражать не станете?
Оставив гостей в длинной «полузале», заставленной книжными шкафами, Дарья Устиновна удалилась на кухню, откуда вскоре вернулась с подносом, на котором стояли два стакана крепко заваренного чая, хрустальная розетка с клубничным вареньем и блюдечко с десятком кусков желтоватого рафинада.
— Угощайтесь, господа, — поставила она поднос на стол, а сама ненадолго вышла и вернулась с пачкой «Иры», спичками и пепельницей. Уселась на диван в стороне от стола, закурила.
— О чём рассказать? — начала она, когда Пулавский повторил свою просьбу. — Сама я в Петербурге лишь третий месяц. Сюда приехала, как только Вера Устиновна заболела. Вот, десять дней назад схоронили её на Смоленском кладбище, тут недалеко, — подпольщица вздохнула, затянулась, — уж простите, конечно, что я не могу подтвердить, показать все эти банки, склянки, лекарства, которых тут было до потолка: я их сразу, ещё до похорон, собрала, завязала в узел и выбросила. Как-то, знаете, хотелось от всего этого избавиться сразу, вычистить всё, проветрить. И ещё такой страх, страх этого всего… Вера рассказывала, летом сюда приходил другой гость из-за границы, некий поручик*, но уж фамилию его я вам говорить не стану, он чуть не попался ГПУ. Слава Богу, не попался, а если бы его взяли, то через него вышли бы и на Веру. Она, конечно, говорила, что у неё есть яд, но я его, вероятно, выкинула вместе с лекарствами, а сейчас вот жалею. Вот нагрянут сюда чекисты, что мне делать? У меня и револьвера нет застрелиться, а из окна кидаться — слишком низко, только кости себе переломаю.
Дарья Устиновна ненадолго замолчала, глядя мимо гостей в узкое высокое окно, за которым тянулась нитка провода и желтела стена здания через дорогу. Снова начинал падать мелкий, косо мельтешащий за стеклом снег.
— Но, впрочем, что я о себе, вы же спрашивали о городе. Город, прямо сказать, выглядит ужасно, как… как пьяный с бодуна. Никакого сравнения с тем, что было до войны. В двадцатом, двадцать первом, конечно, было ещё хуже — так говорила Вера, а сейчас всё понемногу оживает. Вы и сами это, наверное, видели на улицах. Конечно, Петербург сейчас провинция: столица уехала. Одно, в отличие от Москвы, хорошо: здесь не так уплотняют, как там. Москва разрослась, раздулась, а Питер съёжился, так что места более-менее хватает и на пролетариев, и на бывших. Вот были бы мы в Москве, там бы Вере Устиновне разве что комнатушку бы оставили, а тут полквартиры. Но и образованных жителей стало меньше: кто разъехался, кого перестреляли на Гороховой ещё при Зиновьеве. Мужа Веры так убили. Он был доктор, окулист, никому не мешал, но вот чёрт его дёрнул во время войны записаться в Земгор. Большевики ему это припомнили: он ведь и при Керенском тоже участвовал здесь в каких-то комитетах, комиссиях. Да… тогда у блаженного входа в предсмертном и радостном сне я вспомню: Россия, Свобода…
Потягивая крепкий, душистый чай, подпольщики ощутили, что их понемногу клонит ко сну. Это не было похоже на резкое, внезапно наваливающееся действие снотворного, нет: просто сказывались десятки километров, пройденные на лыжах по зимнему лесу, и отсутствие сна со вчерашнего дня. Чуть удалось прикорнуть в сарае на советской стороне границы и в поезде от Сестрорецка, но этой совокупной пары часов явно было недостаточно, и сейчас тепло натопленная квартира, горячий чай и мерный, тихий голос Дарьи Устиновны делали своё дело. А на часах не было ещё и полудня.