10:04, 20.12.1925
СССР, Ленинград
Площадь у Финляндского вокзалаСтранен и непривычен был город, открывшийся Пулавскому и Дванову, — будто вместе с именем вышибли из Петербурга его неживую, бумажную, железную душу.
Был вот когда-то город с банками, скетинг-ринками, лунными парками, растущий, безумный, больной, где неврастения считалась признаком хорошего тона и модно было бравировать своей склонностью к самоубийству, где в зеркальных отражениях ресторанных залов проводились распутные, пресыщенные фосфорические, прозрачные ночи, где гвардейские офицеры закусывали коньяк «николашкой» — смесью сахарной пудры и толчёного кофе на лимоне, где сонмы бюрократов корпели над затхлыми кипами бумаг, грезя о власти и новом чине, где провинциальные молодые поэты с геометрическими рисунками на щёках провозглашали в подвальном кабаке эру нового искусства, где рождались и гибли коммерческие предприятия, проворачивались биржевые сделки, росли и сдувались капиталы, где небывалый общественный интерес возбуждали судебные процессы и мистические практики. Свирепствовала цензура. Бастовали рабочие. Революционеры разоблачали провокаторов. Массово раскупались брошюры о Нате Пинкертоне и методах борьбы с половым бессилием.
Всё это ушло в прошлое, но в прошлое ушёл и тот город, о котором Пулавский с Двановым слышали в годы гражданской войны, — не стало и того мёртвого, тёмного, закоченевшего в каменных гробах красного Петрограда, раздавленного революцией, выпотрошенного собственными жителями, менявшими фарфор на картошку, сжигавшими мебель и книги в буржуйках, с загаженными, заплёванными подсолнечной шелухой панелями, с битыми фонарями, с заколоченными окнами, с отощавшими облезлыми псами, прячущимися в подворотнях от пурги.
Не было псов, не было заколоченных окон на площади у Финляндского вокзала, куда прибыл сестрорецкий поезд. Разгоняли тьму зимнего предрассветного часа фонари, сновал народ, румяная барышня в фартуке, отставив руки, несла горячий, тянущий сладковатым угаром самовар, держа медные ручки через полотенце, завернула к буфету и задела плечом Дванова, покачнулась, но удержалась на ногах. «Осторожно, гражданин!» — цыкнула она на него и продолжила свой путь.
Здесь пути подпольщиков и контрабандиста Володи разделялись. Ещё в холодном полупустом поезде, сунув три билета бородатому контроллеру, провожатый пояснил, что своего адреса он не даст и в сарай близ Песочной тоже просит не возвращаться, и ограничился лишь тем, что пояснил, как добраться до Васильевского острова («у вокзала на шестой трамвай, до Невского, там на четвёрку. Платить кондуктору на входе»). Остаток пути провели в молчании, глядя сквозь окно на тёмную стену леса, на редких закутанных в шубы пассажиров.
И вот, прибыли на Финляндский. Володя, кивнув подпольщикам на прощанье, взвалил мешок с контрабандным добром на спину и прошёл мимо двери с надписью «Дежурный агент Г.П.У.» к выходу. Пошли к выходу и подпольщики.
Оглянулись по сторонам. Здания, каменные ограды, чугунные заборчики. Вывески на зданиях вокруг, некоторые неведомые: «Красная финляндская аптека» (что ли, для красных финнов, проигравших свою гражданскую?), какой-то «Медатрак», другие — вполне понятные: вот «Ремонт часов», вот ларёк «Газеты и книги», вот «Бакалея». Перед вокзалом — какие-то столбы в круг, внутри вывороченные камни, дощатая будка: что-то строят большевики. И вот совсем рядом же, в паре шагов совсем, на Арсенальной набережной, стоит Михайловское училище, где провёл свои юнкерские годы Пулавский; и сейчас там большевики тоже готовят своих красных артиллеристов.
Движутся люди, заходят в вокзал, выходят: вот прошёл мимо седой господин в пенсне с портфелем под мышкой, вот военный с тремя квадратами в петлицах чёрной шинели, с простонародным, глупым лицом под шлемом-будёновкой остановился у извозчика и принялся с тем торговаться, вот дамочка в куцем пальто и шляпке-колпаке, с котомкой в руках, побежала к остановке, от которой уже отходил, звеня, трамвай — совсем такой же, что до революции. Только тогда очнулись, взглянули на номер — не их, шестнадцатый. А их, шестой, стоял на оборотном кольце, набирая пассажиров.
Сели, расплатились с кондуктором, поехали, дребезжа, трясясь, по Нижегородской. Протянулась мимо серо-бежевая стена училища, и в широких окнах первого этажа Пулавский разглядел класс и рядок голов над партами.
--
Странно было ехать через весь этот город, свой и чужой. Странно после лет изгнания было слышать отовсюду русскую речь, но странно было и вслушиваться в то, о чём говорят люди: на Литейном напротив подпольщиков уселись два прилично одетых молодых человека, оживлённо говоривших о каком-то заседании в партклубе: в их речи мелькали дикие слова «смычка», «уклон», «в курсе дела»…
Странно, после всех статей в берлинском «Руле» и парижских «Последних новостях», говорящих о большевистском гнёте, было видеть витрины лавок, крылечки чайных, чистые парикмахерские, но невозможно было и не заметить пустое, зияющее чёрными провалами окон здание Окружного суда, разгромленное в первые дни революции и так и оставленное победителями — то ли в назидание потомкам, то ли в отсутствие средств к восстановлению.
Сошли с шестого, залезли в битком набитый четвёртый трамвай, покатили по оживлённому, галдящему Невскому, то есть по Октябрьскому, то есть по 25-го Октября. Кто как говорит, как поняли, стоя в переполненном вагоне, и все равно понимают.
Сказал Ленин «Грабь награбленное» — и разграбили всё подчистую, а потом он же сказал «Учитесь торговать», и вот — то там, то тут: кооператив такой-то, «Акц. О-во» такое-то, там «Торговый городок Пассаж», тут — вообще клуб «Казино», и на вывеске — перечень игр: шмен де фер, баккара, рулетка… Только редко где видно нормальное русское название заведения, скажем, «лавка братьев Ивановых», всё больше птичий язык сокращений: «Москопромсоюз», «Севзапторг», «Ленинградтекстиль» — все тут, на этом разноимённом проспекте, и тут же Елисеевский — не тронули его большевики, и за широкими витринами всё так же разнообразие товаров.
Нет, многое, многое осталось, как прежде: пускай большевики и вынули из Петербурга вместе с именем и душу, но каменное, могучее тело осталось, как лежит под ногами победителей, обхватив землю, сражённый великан. Остался Казанский собор с фигурами фельдмаршалов-князей, защитивших Россию от французов (а от себя защитить — не нашлось князей), остались покрытые изморосью бронзовые юноши, вечно укрощающие коней на Аничковом мосту, остался и Зимний дворец — только вот снесли ограду сада — и шпиль Петропавловского собора всё так же смотрел с другого берега в низкое небо серого зимнего утра.
Пока ехали, смотрели то на город, то на попутчиков в вагоне. Не стало в России офицеров, сановников, купцов, городовых, стали — краскомы, партактив, нэпманы, мильтоны: всё то же по сути, только победнее, попошлее, поглупее. Одеты большинство были бедновато, всё больше в тёмное, все с какими-то котомками в руках. У остановки перед Дворцовым мостом у выхода поднялась возня и крик — какая-то женщина не успела сойти и проталкивалась через толпу. «Раньше проходить надо было, гражданка!» — нервно крикнул ей кондуктор. На Васильевском кондуктор поймал безбилетника — паренька лет пятнадцати в драном полушубке. Тот дёргался как пойманная рыба и нагло кричал: «Да я одну остановку! Да я заплатить не успел!». С другого конца вагона через толпу пролез милиционер в фуражке, в туго перепоясанной шинели. Трамвай остановился, началась перепалка. «Ты не заплатил?» — грозно спрашивал мильтон. «Я заплатил, он врёт всё!» — орал парень. «Он не платил!» — кричали одни граждане, «Давай поехали!» — кричали другие. «Штраф платить будешь?!» — кричал кондуктор. «Не буду штраф платить!» — вопил юноша. Закончилось всё тем, что мильтон взял парня за рукав, вывел из трамвая и куда-то повёл. Трамвай уже отъезжал, когда пассажиры увидели, как парень ловко вывернулся и припустил по панели. Мильтон бросился за ним. «Шпана!» — прокомментировал сцену стоящий рядом с Пулавским гражданин в тулупе и меховой шапке.
Дальше, когда уже вагон освободился, и подпольщики смогли занять место на скамье, напротив них уселись молодые люди гимназического возраста, юноша и девушка. Они продолжали начатый разговор:
— Ну и как же его зовут, Вера? —спрашивал юноша.
— Я уже сказала, что не скажу, — решительно отрезала барышня.
— Но почему же? —продолжал настаивать тот.
— Если вам это так важно знать, спросите у Нины, — ответила та.
— А я хочу знать от вас.
— Я вам напишу, — сказала девушка, достала из кармана блокнот, карандашик и принялась что-то выводить.
— Ах вот оно что! — покачал головой юноша, заглядывая в блокнот.
— Вот вам и «вот и что»! — назидательно произнесла девушка.
11:15, 20.12.1925
СССР, Ленинград
Малый проспект В. О. на пересечении с 12-й и 13-й линиямиПарадные входы в это пятиэтажное, углом выходящее на пересечение улиц здание были заколочены; выбиты и заколочены были и окна стоящего напротив дома. Здесь, в близости к фабрикам и порту, в удалении от центра города, вообще было неухожено: только Малый проспект был очищен от снега, панели же пересекающих его линий были завалены сугробами с тонкими протоптанными дорожками.
Подпольщики прошли в каменный, голый двор, вошли через чёрный ход, поднялись по широкой обшарпанной лестнице, оборачивающейся вокруг решётчатой лифтовой шахты, на третий этаж к нужной двери, на дубовой поверхности которой висела потемневшая медная табличка «Д-ръ И. Царёвъ», постучались: стук, три стука, ещё два стука. Долго не было ответа, затем за дверью послышались торопливые шаги, и глухой женский голос произнёс:
— Да?
— Вы, вероятно, и не ждали нас увидеть? — назвал условленный пароль Пулавский.
— Боже мой, да это же вы! — послышался тот же голос из-за двери, щёлкнул замок, другой, и дверь отворилась.
За дверью стояла светловолосая женщина лет тридцати, в домашнем платье и безрукавке. Это была не Царёва.
— Боже мой, да это же вы! — повторила она.