К некоторому сожалению Пулавского, спутники его не пожелали принять участия в предложенном разговоре, отделавшись не относящимися к сути вопроса фразами. В ответ на это Казимир лишь пожал плечами: на нет, как говориться, и суда нет. По крайней мере, подобная реакция была еще одним маленьким штришком к пониманию напарника: не самым лучшим штришком, если честно. Впрочем, офицер не слишком печалился от того, что не смог скрасить долгий путь интересной беседой, и умолк, погрузившись в свои мысли.
Память все возвращала Пулавского к окрестностям Масельской, заставляя сравнивать их нынешнее положение с тем, как отступали остатки войск Мурманского района. И сравнение было отнюдь не в пользу прошлого: свое нынешнее положение нравилось Казимиру Яновичу куда больше: и вещи теплые, и направление точно известно, и даже есть лыжи. Какая все-таки большая разница - пробиваться сквозь сугробы пешком в дрянных ботинках, или скользить по проторенной лыжне! Даже тяжелый и неудобный чемодан, отягощавший руку, не мог испортить настроение поляка, и вскоре он начал насвыстывать всем известную мелодию "Шарабана".
Эта незамысловатая песенка давно уже ассоциировалась у Пулавского с белым делом: с того самого момента, как один из знакомых, воевавший в рядах армии Колчака, рассказал Казимиру Яновичу о том, что в восемнадцатом году в захваченной Советами Самаре именно "Шарабан" стал тайным паролем местной подпольной офицерской организации, по которому и отличали своих, именуя друг друга "шарабанщиками". И даже потом, уже когда адмирал пришел к власти, незамысловатая шансонетка все равно осталась боевой песней многих частей его армии, с которой молодцы-сибиряки ходили на красные пулеметы.
Подобные мысли, неторопливые и плавные, как опускающийся с небес пушистый снег, были прерваны словами проводника, сообщившего, что вот она - русская граница. Пулавский остановился, опустив чемодан, огляделся вокруг, пытаясь найти хоть какие-то различия между землей независимой чухны и оставшейся на поругание коммуны Россией. Увы, ничто вокруг не мого бы дать зримого подтверждения словам Петра, о окружающая природа не желала делать различия между Финляндией и Совдепией.
Когда группа перебралась через ложбину, Казимир остановился и попросил его подождать - недолго. И вновь чемодан - на снег, открепить лыжи и стать, провалившись почти по колено в сугроб, на землю. На Русскую Землю. На землю покинутой Родины, что так жестоко, в кровавом хмельном угаре изгнала последних из тех, кому были ведомы слова "честь", "долг", "благородство"... И теперь она, как смертельно больной человек, охвачена жестокой красной лихорадкой, медленно и безжалостно убивающей ее: ведь что для болос Россия - лишь инструмент, трамплин для раздувания пожара мировой революции, житница, из которой можно и нужно выпить все соки во имя того, что когда-нибудь над Лондоном, Парижем и Берлином адским клеймом заполощет кроваво-красное знамя бунта. Так и могло случиться, так и случилось бы: но Варшава не пустила большевистский поток в Европу, Господь отвел угрозу - случилось "Чудо на Висле".
Пулавский, не обращая внимания на снег, стал на колени, наклонился и нащупал рукой в варежке застывшую под снегом землю, землю его родной страны. Выдохнул тяжко, выпрямился и трижды перекрестился, не говоря ни слова. Встал, поправил очки и полусползшую папаху, чуть развел руками:
- Извините за задержу, господа, но я не мог иначе. Надо же поприветствовать несчастную Россию.
Дальнейший путь Казимир Янович проделал уже молча и сосредоточенно, напряженно оглядываясь вокруг и опасаясь появления большевистского ОКПС. К счастью, толи метель их загнала в свои казармы, толи Петр выбрал удачный маршрут, толи краснюки действительно были безалаберны и расхлябаны - но за всю долгую дорогу им пограничники так не попались. Капитан, уже давно отвыкший от подобных нагрузок, уже почти выбился из сил, мечтая, наконец, бросить ставший неподъемным чемодан и вытянуть гудящие ноги у какого-нибудь костерка, согреваясь горячим чайком с чем-нибудь покрепче. Впрочем, вида офицер не подавал: срамно показаться слабым перед другими, надо держать тон.
Когда отряд уперся в железнодорожную насыпь, выяснилось, что вывел их контрабандист не совсем к цели, несколько сбившись с маршрута и забрав левее. Впрочем, это не помешало ему соориентироваться и двинуться в нужном направлении. Дело свое проводник знал туго, и спустя полчаса группа прибыла к неказистому сараю, где их встретил проводник второго участка пути, представившийся Володею. Усталый и вымотанный Пулавский снял папаху и легко кивнул мужчине, представившись в ответ:
- Константин Иванович. К вашим услугам, Владимир.
Вскоре усталый офицер отогревался у старенькой буржуйки, похлебывая горячий чай и с любопытством прислушиваясь к беседе контрабандистов. Обсуждение Конфуция и китайцев не вызвало у Пулавского какого-либо интереса: китайцев он, после недоброй памяти восемнадцатого, крепко невзлюбил. Из работавших на постройке Муржелдора ходя большевики, придя к власти, сформировали интернациональный батальон, члены которого, вкупе с латышской ротой, зарекомендовали себя отменными карателями. Немало китайцев было и в отрядах Мандельбаума* и Ваньки Каина** - двух зверей в человеческом обличье, наводивших ужас соответственно на Печору и Архангельскую губернию.
Куда занимательнее оказался диалог о контрабандных товарах: ведь по тому, что "несуны" переправляют через границу, можно узать о том, чего хотят люди. А люди хотели жить хорошо: табак, духи. Как видно, красному Ленинграду не хватало того, что было обыденно в белом Петрограде. Печалило другое: людям хотелось жить комфортно, и все. При болос, при царе, при белых - мещанам было не важно, главное, чтоб их в тихие домашние норки не приходили проблемы. Народ, ищущий у контрабандистов табак и духи, никогда не поднимет оружие против своей власти: им важно земное, а не горнее, им важен собственный комфорт, а не спасение своей страны.
И все бы было ничего, если бы Володя открыл последний сверток, продемонстроровав всем желающим огоромный фиолетовый резиновый член. Пулавский аж подавился горячим чаем и хрипло закашлялся. Отведя взгляд от донельзя неприличного изделия, он зло подумал: "И мы должны помагать людям, которым из-за границы привозят фиолетовые, нет, вы только подумайте, фиолетовые искуственные члены! Господи, Боже мой! И куда только мир катится! До чего же болос женщин довели... По крайней мере я надеюсь, что этот, с позволения сказать, товар нужен какой-никакой, а женщине. Нет, положительно красные окончательно изуродовали и людскуб психику." Почему-то бывшего белого больше всего взбесил неестественный цвет аморальной приспособы.
Впрочем, во всем плохом была и толика хорошего: завтра Казимира Яновича ждал поезд в Ленинград. Забавным получался их путь: из Петрова двора, оставшегося за границей, в Петров город в Совдепии, потерявший свое имя. Грустный символизм получался. Решив, что утро вечера мудренее, капитан вышел на улицу и затянулся папироской, смотря на звездное небо. Правда, для этого сначала пришлось приструнить разыгравшееся воображение, подкинувшее аналогию сигареты с паскудной контрабандной вещичкой нечеловечески фиолетового окраса. Вернувшись в хорошо натопленное помещение, поляк устроился поудобнее в углу, используя чемодан как подушку и укрывшись шинелью. Переодеться в чистое, "непмановское", он решил завтра с утра, чтоб не мять хорошие вещи.