Проходят годы, и люди меняются так, что через добрый десяток лет старого знакомца подчас и не признаешь. А вот страны, казалось бы, некая бóльшая константа, и, чтобы их изменить, требуются долгие десятки лет, либо же социальные потрясения. Так, от внутренней революции изменилась Российская Империя: старая держава, словно дева, была изнасилована социалистами всех мастей и брошена на потебу разгульной толпе, выйдя из их грязных рук уже обагренной кровью Совдепией, страной победившего комиссародержавия.
Иное дело - прежнее Великое княжество Финляндское, некогда бывшее одним из самых тихих уголков Империи. Но стоило поднять голову смуте, как оно нежданно мигом переродилось в независимую Финляндию, ставшую тихим предателем, выждавшим, когда все воюющие стороны потеряют силы, дабы погреть загребущие руки на пожарище безумной гражданской войны и попытаться захватить столько земель, сколько возможно.
Что стоило финскому правителю Маннергейму, бывшему генералу царской армии, поддержать наступление Юденича на Петроград, а Северной армии - на Олонец и Петрозаводск? Но финское правительство предпочло иное: пока белые и красные бились насмерть, оно организовало квази-независимые Ухтинскую и Олонецкую республики, пытаясь создать Великую Финляндию от северных фьордов до самого Урала.
Но тогда, в кажущемся столь далеком двадцатом, когда капитан Пулавский был интернирован и пребывал в лагере Лахти, местное население любило белых воинов, сострадало им, кормило и помогало. А что теперь, по прошествии каких-то пяти лет? В Гельсингфорсе, куда с парахода "Gdynia" сошел польский подданый Казимир-Станислав, прямо-таки витал всепроникающий дух финского национализма, и вчерашние чухонские рыбаки презрительно называли любого русского, будь то большевик или эммигрант - ryssä. Все жаждали реванша и мечтали о Великой Финляндии, кичась "давней и славной" финской историей.
Бывший капитан белых войск Северного фронта Пулавский не мог не презирать то, во что за столь краткий период времени выродилась эта чудь рыбоглазая. О какой вообще "Великой Финляндии" может идти речь, если она никогда свободной и не была-то? Да у чухны, равно как и у прибалтов, нет никакого права на национальное самоопределение - они просто мелкие хищники, всласть попировавшие на теле агонизирующей России. Вот III Rzeczpospolita, родная Польша - другое дело: давнее государство со славной историей и долгими традциями самовластия, варварски расчлененное между тремя победителями. Конечно, Польше лучше было бы быть как Финляндия в свое время - единым Великим княжеством Польским в составе Империи, но чего нет, того нет. По крайней мере, она стала независимой по праву истории, не то что чудь.
В Гельсингфорсе пана Пулавского встретил его координатор из БРП - любезный Юрий Тимофеевич, ознакомивший офицера с предстоящим заданием и представивший Казимиру-Станиславу его напарника: некого господина Дванова Александра Дмитриевича. Ознакомившись на конспиративной квартире с предстояшим поручением, капитан остался несколько удивлен и даже поражен его второй частью, связанной с некой "синей тетрадью". Все это казалось каким-то странным, мистическим, словно вышедшем из-под пера госпожи Блаватской или со страниц бульварных романов.
Инстинктивное недоверие внушал и хранитель тетради, правда, это было вызвано скорее личными ассоциациями, нежели чем-то рациональным. О своих чувствах пан Пулавский и поведал собеседникам:
- Да уж, господа, задача так задача. Вот видит Бог, вы меня простите, но не доверяю я этому господину Соколову. Вот просто не доверяю, и все тут.
Знаете ли, знавал я одного Соколова Бориса, правда, он Федорович был по батюшке. Он у нас на Севере был: поручик, по образованию медик, по убеждениям - левый эсер. Когда болос уже продвигались к Архангельску, стал начальником отдела внутренних дел в нашем "порозовевшем" правительстве, приняв участие в окончательном разложении армии и полиции. Премерзкий человек, право дело.
Так что с тех пор, уж извините, ни один Борис Соколов мне доверия не внушает. Но это все лирика. Не извольте сомневаться, Юрий Тимофеевич, я не подведу.
Вскоре оба агента БРП были переданы под опеку некого Петра - местного контрабандиста, с которым они и должны были "рвать нитку" между Финляндией и Совдепией. Не бывший членом Братства Петр, тем не менее, к поручению своему отнесся со всей своей чухонской мелочностью и скурпулезностью, поселив Казимира-Станислава и господина Дванова на небольшом приграничном хуторке и вплотную занявшись их подготовкой к встрече с реалиями Комиссарии. И, если с контрабандистом было все понятно, то напарник оставался для Пулавского большой загадкой: кто же этот человек, и какими путями он пришел к Братству? На офицера, кадрового или военного времени, Александр Дмитриевич не походил, скорее, он соответствовал типажу эсерствующего интеллигента: по самокритичному мнению господина Ленина, mille pardon, дерьма нации, тех, кто и вложили в темные головы рабочих и крестьян свои утопические идеи и втиснул им в руки дубину народной войны.
В ожидании подоходящей для перехода через границу погоды Казимир Пулавский, или, вернее, теперь по поддельному командировочному, совслужащий муртралфлота Павлов Константин Иванович коротал время в нехитрых домашних делах и долгих вечерних беседах с напарником. Понимая, к чему могут привести разговоры о прошлом и о политике, офицер старался избегать подобных тем, все больше беседуя о текущих событиях в мире, о новинках в области кино и литературы, о развитии современного вооружения: например, о том, что недавно в побежденной Германии с верфей Reichsmarinewerft сошел первый с момента разгрома военный корабль - легкий крейсер "Эмден", названный в честь своего предшественника в Великой войне, последнего рыцаря моря. В разговорах в душу к собеседнику пан капитан старался грязными сапогами не лезть, но и в свою посторонних пускать не собирался: а господин Дванов пока для него был посторонним.
И вот, наконец, ожидаемое свершилось. В пасмурный субботний день Казимир Янович сидел на лавке перед домом и, покуривая очередную сигарету, мечтал о том дне, когда он вернется с задания в обьятия любимой супруги, Ольги Станиславовны. Наверное, надобно прислушаться, наконец, к ней, и с повинной головой явиться к тестю, полковнику Сологуб-Довойно, и попроситься вернуться в ряды славных жолнежей, оставив то благое дело, которым он занимается ныне. Каждый раз, когда Казимир-Станислав уезжал по делам Братства, он с тяжким сердцем оставлял за спиной печальную жену, тихо шепчущую молитву о возвращении любимого живым и здоровым - и вынести это было страшнее, чем пули болос.
Из задумчивости Пулавского вырвал знакомый окрик - это приближался долгожданный Петр. А это значит, что пора собираться: их ждет страшная, жестокая, безумная Совдепия. Поправив очки, Казимир устремил взгляд в серое небо, шепча как молитву стихи госпожи Цветаевой:
Белая гвардия, путь твой высок:
Черному дулу — грудь и висок.
Божье да белое твое дело:
Белое тело твое — в песок.
Не лебедей это в небе стая:
Белогвардейская рать святая
Белым видением тает, тает…
Старого мира — последний сон:
Молодость — Доблесть — Вандея — Дон.
Оторвавшись от молчаливого неба, Пулавский преувеличенно-тщательно затушил окурок о снег и молча вошел в дом, став укладывать в чемодан оставшиеся вещи. Чуть поразмыслив, он решил заодно взять и винтовку, решив вернуть ее Петру перед расставанием. Накинув на плечи старую потрепанную шинель и надев папаху, Константин Иванович счел себя готовым к переходу.
Хотя нет, оставалось еще одно: не характерна для совслужащего бравая выправка "михайлона". Чуть сгорбившись и прекратив расправлять плечи, капитан попросил напарника:
- Александр Дмитриевич, я вас попрошу проследить за моей осанкой и, если она снова станет офицерской выправкой, вы мне напомните. А то подозрительно выходит, не так ли?